Еще раньше, за шесть лет до этого стихотворения и тоже обращаясь к Творцу, Фет выразил ощущение божественности происхождения поэтического дара:
Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день Твой светлый серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем.
…………………………………………………………………
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
Меж тем как я — добыча суеты,
Игралище ее непостоянства, -
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
(1879)
Именно исчезновение огня, дарованного человеку Создателем, осознается как самая большая трагедия при мысли о предстоящей смерти.
Не жизни жаль с томительным дыханьем, -
Чту жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
("А. Л. Б<ржеск>ой", 1879.)
Заметим еще раз: не следует, видимо, стремиться к какому-то четкому, окончательному определению религиозного мировоззрения Фета, опровергая безосновательную характеристику его как атеиста. В действительности все было значительно сложнее. Однажды Достоевский написал о себе: "… я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных". Это сказано в том же письме Н. Д. Фонвизиной от февраля 1854 года, где Достоевский признается, что в счастливые минуты Бог посылает ему душевное спокойствие и веру, что нет ничего прекраснее и совершеннее Христа. Разумеется, мучительные идейные искания Достоевского несопоставимы с фетовскими, но и Фет был человеком своего века со своим "мятущимся сознаньем", в счастливые творческие минуты ощущавший силу "небесного притяжения" ("И верю сердцем…").
"СВОБОДНОЕ ИСКУССТВО… ТРЕБУЕТ"
Завершая творческую жизнь, Фет, прежде многократно формулировавший в статьях и письмах свои эстетические убеждения, еще раз, быть может, с мыслью о том, что это будут итоговые обобщения, высказал их в переписке с поэтом К. Р. - своим горячим поклонником. Не то чтобы это было задумано как некий целостный и стройный трактат, но в итоге эпистолярного диалога, содержащего эстетические размышления и советы Фета, сложилось рассуждение "о поэтическом искусстве", своего рода фетовское "De arte poetica" (именно так назывался трактат Горация, переведенный Фетом).
Речь идет не о литературе в целом, но только о поэзии, и притом — поэзии лирической. Лирическая же поэзия, по убеждению Фета, не терпит пространных, подробных описаний, — в ней все должно быть сконцентрировано вокруг лирического события, а изображение неопределенных чувств, в чем обычно упрекали "чистых поэтов", годится, по мысли Фета, только для прозы (неожиданное и очень интересное замечание). "Страдание, счастие, гнев, ужас и т. д., словом сказать, все мотивы дороги поэту как мотивы к произведению стройных и одноцентренных выпуклостей, а о том, что кто-то страдал неведомо чем, а другой при лунном свете его любил, может быть гораздо толковее разъяснено прозой, и рождается вопрос, зачем же тут стихи и рифмы? Зато пусть кто-нибудь попробует рассказать прозой любое стихотворение Гете, Пушкина, Тютчева или Гафиза" (27 декабря 1886 года) [55]. Заметим, что не только страдание, но гнев и ужас Фет считал законными темами лирики, за исключением тех произведений, в которых они имели социальное или политическое содержание.
Другой важный тезис Фета — требование сжатости и емкости лирического произведения, его индивидуальной музыкальной интонации. "Лирическое стихотворение подобно розовому шипку: чем туже свернуто, тем больше носит в себе красоты и аромата <…> Дело поэта найти тот звук, которым он хочет затронуть известную струну нашей души. Если он его сыскал, наша душа запоет ему в ответ; если же он не попал в тон, то новые поиски в том же стихотворении только повредят делу" [56].
Звук, мелодия, изначальная интонация несут предощущение главного смысла лирического произведения, непосредственно затрагивая душу.
Приближается звук. И покорна щемящему звуку
Молодеет душа, -
так начал Блок одно из своих очень близких Фету стихотворений.
Известно суждение о Фете Чайковского (тоже в письме к К. Р. от 28 августа 1888 года): "Фет, в лучшие свои минуты, выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Поэтому часто Фет напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина, Гете, или Байрона, или Мюссе. Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант" [57]. Чуткость Фета к музыкальности стихотворной речи была необыкновенной: "У всякого поэтического стиха, — писал он Полонскому, — есть то призрачное увеличение объема, которое существует в дрожащей струне" (21 декабря 1890 года).