Отзыв Чайковского, который передал Фету К. Р., очень обрадовал поэта: "То, что Чайковский говорит, — для меня потому уже многозначительно, что он как бы подсмотрел художественное направление, по которому меня постоянно тянуло и про которое покойный Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в котором окончательный куплет нужно будет передавать безмолвным шевелением губ. Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих" (8 октября 1888 года) [58]. И действительно — всегда: еще раннее стихотворение "Как мошки зарею…" он закончил строчками, ставшими затем крылатыми: "О, если б без слова / Сказаться душой было можно!" (1844). Через много лет Блок записал их для себя на отдельном листке, который сохранился в его архиве [59].
Еще одно "главнейшее правило" для поэта-лирика в понимании Фета — это необходимость в единичном, "случайном" событии раскрыть вечное, и именно то, что в такой степени не под силу другим искусствам. "Стихотворения на известные случаи — самые трудные; и это понятно: нужна необычайная сила, чтобы из тесноты случайности вынырнуть с жемчужиной общего, вековечного". Фет приводит в пример стихотворение Пушкина "Для берегов отчизны дальной": "Конечно, прощание Пушкина с иностранкой случайно, но он и не бьет на эту случайность, а лишь на
но ты от страстного лобзанья
свои уста оторвала,
которое составляет вековечный элемент искусства и только одной поэзии потому, что изображения этого момента для всех иных искусств недоступны" (27 декабря 1886 года; курсив мой. — Л. Р.) [60].
Следующее "правило", которое формулирует Фет, — необходимость новизны, нетерпимость повторений: "Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нее нет убийственнее повторения, а тем более самого себя. Хотя бы меня самого, под страхом казни, уличали в таких повторениях, я, и сознавшись в них, не могу их не порицать. Под новизною я понимаю не новые предметы, а новое их освещение волшебным фонарем искусства" [61].
Все эти эстетические принципы, "правила" не содержат еще ничего относящегося собственно к "чистому искусству". Но Фет не забывает отметить отличия своей поэзии от демократической, — он с них и начинает: "В пятидесятых годах, когда еще не было никаких партий, литература настойчиво окружала меня далеко незаслуженными похвалами; но когда в шестидесятых она убедилась, что я действительно люблю свободу и не пойду кланяться "народному кумиру" только из-за того, что толпа его считает модным, — та же литература не переставала в течение двадцати пяти лет считать меня за механическую голову турка, над которой всякий пробовал силу своего удара. Потом меня совершенно забыли" (5 декабря 1886 года) [62]. Здесь опять — уже известный мотив об остракизме, которому в течение многих лет был подвергнут Фет, о чем он с горечью писал в Предисловии к третьему выпуску "Вечерних огней". И объяснение все то же — неприемлемая для его литературных противников "чистота служения" свободному искусству.
В своих эстетических тезисах, которые изложены в переписке с К. Р., Фет стремится быть терминологически точным. Если иногда, как, например, в письме к Полонскому, он позволял себе, парадоксально заостряя мысль, заявлять, что художественное произведение, в котором есть смысл, для него не существует (23 января 1888 года), здесь он говорит не об отсутствии мысли в художественном произведении, а о ее принципиально ином качестве. В сущности, он остается при постоянном своем убеждении, что в поэтическом произведении должна быть поэтическая мысль, и опять-таки, как всегда, отказывает в ней своим оппонентам: "Едва ли я ошибусь, сказавши, что свободное искусство, невзирая на прекрасный и, по-видимому, благодарный материал, требует от возникающего произведения собственного raison d’etre <т. е. — смысла>, независимо от какой-то внешней полезности, которою, очевидно, увлекался покойный Некрасов и так плачевно извратил вкус своих последователей" (27 декабря 1886 года) [63].