Итак, с 60-х годов и до конца жизни Фет исключает из сферы свободного искусства поэзию, идеологически ему чуждую, не видя в этом, о чем в свое время писали и Достоевский, и А. Григорьев, и Тургенев, насильственного ограничения провозглашаемой свободы. Сама формула Фета: "Свободное искусство… требует" очень выразительна в этом смысле.
Но, сохраняя критическое отношение к направлению Некрасова, Фет впервые (в письме к К. Р. от 12 февраля 1888 года) говорит о творчестве своем и Некрасова как некоем едином этапе в развитии русской послепушкинской поэзии, называя его болезненным. "По-моему, совершенно явно, что в болезненности современной лирики виновны Некрасов и Фет. Первый выучил всех проклинать, а второй — грустить. Но — tout comprendre c’est tout pardonner" [64]. Видимо, определение "болезненная поэзия" хорошо помнилось Фету со времени статьи А. Григорьева "Русская изящная литература в 1852 году", где критик относил к этому направлению вслед за Гейне и некоторые особенности творчества Фета (но не всю его поэзию). А. Григорьев отчетливо разделял поэзию Фета на две сферы. Одна из них, условно говоря, — гармоническая, к которой Григорьев относит не только антологические стихи, но и такие элегии, как "Многим богам в тишине я фимиам воскуряю…", "О, долго буду я в молчанье ночи тайной…". "Напомним также и другую элегию, — продолжал Григорьев, — отличающуюся необыкновенной искренностью и простотою чувства:
Странное чувство какое-то в несколько дней овладело
Телом моим и душой, целым моим существом.
Напомним "Вечера и ночи", которые дышат совершенно объективным спокойствием созерцания, — вот одна сторона таланта Фета".
Другую сторону таланта Фета, развившуюся чрезвычайно самобытно "по условиям, вероятно, лежащим в натуре лирика и в исторических данных эпохи", Григорьев называет "болезненной", иначе говоря субъективной: "Дело в том только, что вследствие какого-то странного, болезненного, совершенно субъективного настройства души, — поэт отзовется на это таким особенным, странным звуком <…> Из болезненной поэзии Фет развил, собственно, одну ее сторону, сторону неопределенных, недосказанных, смутных чувств". В этой связи Григорьев цитирует стихотворения Фета "Когда петух…", "Как мошки зарею…", "Весеннее небо глядится…", "Младенческой ласки доступен мне лепет…", "О, не зови! Страстей твоих так звонок…", "Мы одни; из сада в стекла окон…" [65].
Через много десятилетий Блок будет оппонировать мнению А. Григорьева о болезненности стихов Фета, беря это определение в иронические кавычки: "Что же касается Фета… Есть на свете положения, которые говорят сами за себя. Вот одно из таковых: журнальная свора рвется с цепи, не находя слов для оскорбления поэзии Фета; А. А. Григорьев многословно колесит вокруг Гейне, рассыпая перед кем-то бисер своей любви к Фету и стараясь объяснить (кому?) его "болезненные" стихи, а в это время сам автор "болезненных стихов", спокойный и мудрый Афанасий Афанасьевич, офицер кирасирского полка, помышляет лишь об одном: как ему взять лошадь в шенкеля и осадить ее на должном расстоянии перед государем" [66]. Блок пишет свою статью, когда огромное значение художественных открытий Фета, его влияние на поэтику символистов были давно признаны. "Теперь только, когда Фет причислен всеми к нашим великим поэтам, — замечает он, — очевидна ненужность многословных объяснений Григорьева" [67]. Но это теперь "очевидна ненужность", а по отношению к той давней статье Григорьева Блок и несправедлив, и даже несколько антиисторичен.
Представляется, что для самосознания Фета и его восприятия современной литературы статья имела немалое значение. Фет пользуется григорьевским термином, более того — развивает характеристики не только субъективных, но и объективных причин возникновения "болезненной" поэзии. Если Григорьев писал об условиях, лежащих "в натуре лирика и в исторических данных эпохи", то Фет в цитированном выше письме к К. Р. высказывается на эту тему более определенно и подробно: "Я, кажется, говорил Вашему Высочеству, что диктую свою автобиографию. Если тесная и грязная стезя, по которой пришлось пробираться Некрасову, может, независимо от прирожденного характера, помочь объяснить его озлобление, то постоянно гнетущие условия жизни в течение пятидесяти лет могут отчасти объяснить меланхолическое настроение Фета. Справедливо или нет, Некрасов и Фет имели успех, и этого достаточно было для подражателей" [68].
Это письмо написано за год до празднования пятидесятилетия Музы Фета, и его слова несомненно отражают размышления об итогах пути. Здесь, в частности, Фет впервые называет себя "певцом русской женщины", упоминая в этой связи только Тютчева, хотя Фет не мог, конечно, не помнить, что прославленным певцом русской женщины считался покойный Некрасов. Но он отмечает свои заслуги, свою собственную стезю в этой области.