— Что ты сказал?
— Чего? — Колька поднял на него блуждающий взгляд.
— Почему оскорбляешь девушек? Извинись!
— Ха! Иди-ка ты! — Колька выругался по-матерному. — Ферт московский.
И шагнул к выходу.
Давид, красный, как перец, проводил его угольным взглядом. Ему, инженеру, драться в клубе, конечно, нельзя было.
— Проводить вас, Лена? — справившись с собой, спросил Давид.
— Нет.
— Ну, тогда успокойтесь. Я так этого не оставлю. И будем танцевать.
— Нет.
И Ленка пошла из зала. Султанов двинулся следом, но возле дверей она остановила его.
— Не надо, — попросила, преодолевая волнение.
Я выскочил из клуба, пересек улицу и по другой стороне, на которой фонари не горели, обогнал Ленку.
Быстро, едва не срываясь на бег, Ленка шла по тротуару. В одной руке у нее белел платочек, а другую она прижала к груди, как будто рана там была. Не останавливаясь, смахивала платком слезы.
Рывком вошла она в свою калитку, вбежала на крыльцо и ждала, когда откроют. Прямая, вытянув шею, как лосиха, смотрела на станцию.
Там, протяжно загудев, отправлялся воинский.
А потом хлопнула дверь.
Я остался в темноте. Меня трясло как в лихорадке.
И вдруг я услышал пьяные голоса. Приближаясь, они на всю улицу горланили старую-старую песню:
Голоса захлебывались, а потом вразнобой начинали песню откуда попало:
Посередине дороги в обнимку плелись Поп с Петром, а между ними — Колька Бояркин. Головы валились им на грудь, они с трудом вскидывали их и после каждого куплета матерились.
«Обнялись женихи. Гады!..»
Меня захлестнула такая ненависть к ним, что нечем стало дышать.
«Нет, это вам не пройдет!» — шептал я и, еще не зная, что делать, крался за ними. У общежития Поп с Петром отвернули. Колька Бояркин отправился дальше.
«Ну, тебе-то уж я задам! Все равно не уйдешь!..»
Я, конечно, не забыл, как Колька ударил меня на стадионе, от одного воспоминания в переносице закололо. Но я шел за ним, надеясь на какое-нибудь чудо, «Вот бы Колька споткнулся да упал…»
Но чуда не было.
Колька дошел до дома. Ввалился в калитку.
Взлаял и смолк бояркинский кобель.
Через минуту зажглось крайнее окошко дома.
Не мигая глядел я через забор, как мечется по занавеске бесформенная тень.
Погас свет.
Я бросился к дороге, нашарил в темноте два подходящих булыжника, вернулся к дому и изо всей силы один за другим запустил их в окно. Со звоном посыпалось в темноту стекло.
Я перескочил на другую сторону улицы, спрятался за старой березой и посмотрел на Колькино окно. Раньше оно отсвечивало в темноте, теперь чернело полой рамой.
Я не стал ждать, когда выбежит на улицу кто-нибудь из Бояркиных. Облегченно вздохнув, пошел домой.
«И Попу с Петром это так просто не пройдет…» — уже увереннее решил про себя.
9
А Давид Султанов устроил похмелье Кольке Бояркину!
В понедельник вызвали Кольку к самому Завьялову — секретарю железнодорожного парткома.
Колька даже комсомольцем не был, поэтому испугался вызова пуще, чем милиции. Пришел в партком с поджатым хвостом, как пес нашкодивший. Фуражку еще на крыльце снял. А как в кабинет дверь открыл да увидел, что там Султанов сидит, вовсе полинял.
Завьялов Александр Павлович приезжий был: чуть ли не из самого Ленинграда! И справедливый — страсть! За два года он ни одного человека в Купавиной понапрасну не обидел.
Уважали его. Если беда приключится у партийного или беспартийного, все равно Завьялов сам придет, поговорит, вникнет во все и обязательно поможет. Но когда он вызывал к себе в кабинет, да еще срочным порядком, через служебное начальство, считай, дознался до чего-то и начнет меры принимать. Тут уж держись!
Колька Бояркин тоже понял, что его не за премией зовут.
Александр Павлович с ним даже не поздоровался, а только встал из-за стола, смерил взглядом и приказал:
— Садись.
Колька прилепился на краешек стула. На Завьялова глаза поднять боялся.
— Ну, рассказывай, — попросил Завьялов.
— Чего? — попробовал отделаться дурачком Колька.
— Рассказывай, рассказывай. А что — сам знаешь. В крайнем случае помогу.
Колька молчал.
— Давид Надирович, напомните ему, — обратился Завьялов к Султанову.