– Могу я вам чем-то помочь?
Но она не обратила на меня никакого внимания, даже не взглянула на меня. Однако на Дивни мои слова произвели исключительно сильное впечатление – он пронзительно завизжал, и звук, если бы не оказался приглушенным руками, громок был бы совершенно невероятно. Потом Дивни начали сотрясать удушающие его рыдания, и он столь плотно прижал руки к лицу, что я видел, как ногти его впились в дряблую белую кожу за ушами. Смятение мое начинало превращаться в панику. Происходящее казалось особенно страшным, потому что оставалось совершенно непонятным. Я сделал еще один шаг вперед.
– Если позволите, – обратился я громким голосом к Миерс, – я подниму его и отнесу в кровать. Думаю, что с ним все в порядке, просто он немного перебрал виски.
И опять женщина не обратила на меня никакого внимания, а вот Дивни забился в таких судорогах, что на него страшно было смотреть. Он попытался ползти и перекатываться одновременно; его руки и ноги двигались совершенно нелепо и как-то независимо от остального тела. Наконец, перевернув по дороге бутылку с виски, из которой полилось на пол ее содержимое, он дотащил себя до камина, где замер бесформенной грудой, издавая стоны и вскрикивая, словно от сильной боли. У меня от этих криков кровь стыла в жилах. Женщина, жалобно всхлипывая, поползла на коленях вслед за Дивни. Склонившись над ним, она стала сквозь слезы бормотать какие-то успокаивающие слова, а он в ответ разразился рыданиями. Он говорил что-то некими обрывками – это был бред умирающего, но кое-какие слова складывались в смысл. Они касались меня – Дивни просил меня уйти, он говорил, что меня нет, что я не существую; он говорил, что я умер; он говорил, что в большом доме, куда он меня отправил за черным ящичком, под половицей он вместо ящичка положил бомбу, мину, и что, когда я к ней прикоснулся, она взорвалась, и что он, с того места, где я его оставил сидящим на заборе, видел, как дом взлетел на воздух. Ты умер, повторял он, ты давно умер. Он кричал благим матом и требовал, чтобы я уходил, чтобы я оставил его в покое. Он визжал и вопил: ты умер, ты умер, ты умер шестнадцать лет назад!
– Господи помилуй! Он умирает! – воскликнула женщина, заливаясь слезами.
Трудно сказать, удивило ли меня то, что сказал Дивни. Я даже затруднился бы сказать, поверил ли я его словам. В голове у меня сделалось как-то легко, светло и словно бы бело. Я долго стоял на одном и том же месте без движения и без мыслей. А потом мне показалось, что я вообще зашел не в свой дом, а две фигуры, распростертые на полу, показались мне совсем незнакомыми людьми, которые почему-то стенали, и рыдали, и причитали.
– Он умирает, он умирает, – подвывала женщина.
Сквозь открытую дверь задувал холодный, пронизывающий ветер, и огонек масляной лампы пугливо прыгал и колебался. И я решил, что пришло время мне уходить. Повернулся и поковылял к двери. Выйдя наружу, я обошел дом вокруг, но возле парадной двери не обнаружил своего велосипеда. Велосипед исчез. Поисками его мне почему-то не захотелось заниматься. Я отправился к дороге, прочь от дома, и, добравшись до нее, повернул налево. Ночь уже прошла, скончалась, и на ее останках забрезжил рассвет, принесший с собой резкий, хлесткий ветер. Небо окрасилось в сероватые тона и предвещало что-то недоброе. На западе громоздились черные рассерженные тучи. Тучи вздувались, вспухали, перенасытившись и перенаглотавшись той мерзости, которую они готовились изрыгнуть назад на землю, чтобы потопить в ней всю ее безотрадность. Я чувствовал себя печальным, пустым и начисто лишенным каких бы то ни было мыслей. У деревьев, стоявших вдоль дороги, в свое время срезали верхушки, и теперь множество выросших на срезе и почему-то безлиственных ветвей уныло раскачивалось на ветру. Высокие травы у дороги выглядели грубыми и гадкими. Чуть подальше от дороги, с обеих сторон ее, начинались болота и заболоченные низины, простиравшиеся вдаль насколько хватал глаз. Небо по оттенку сделалось похожим на лицо смертельно бледного человека.
Ноги мои несли мое почти бесчувственное тело вперед, миля за милей, дорога оставалась все такой же неровной, ухабистой и унылой. В голове гудело совершеннейшей пустотой. Я не мог припомнить, кто я, где я и зачем вообще существую на этой земле. Мною владело чувство одинокости, покинутости и заброшенности, но при этом меня совершенно не заботило то, что произойдет со мной дальше. Глаза моего разума были широко раскрыты, но ничего не видели – мозг мой был пуст.