То, что он говорит – чрезвычайно душеполезно; каждое слово – целая, готовая проповедь. Слушай его, слушай очень внимательно и попроси продолжить свой рассказ.
Должен признать, что в тот момент я ощутил некое неопределенное шевеление то ли в животе, то ли совсем рядом с животом, словно бы Джоан изготовилась слушать, приложила палец к губам и подняла уши, до того висевшие по обеим сторонам головы, как у спаниеля, – боясь пропустить хоть единый слог из мудрых речений старика. А старый Мэтерс продолжал неспешно и тихо говорить:
– Я обнаружил: когда что-то делаешь, то делаешь это, потому что тебя попросили или предложили тебе сделать это, и просящим может быть кто угодно – или ты сам, или кто-нибудь другой, вне, так сказать, тебя. Надо заметить, что некоторые из поступающих предложений вполне хороши и похвальны, а некоторые – даже восхитительны. Но большинство из них плохи, более того, являются грехами, ну, в общепринятом понимании того, что такое грех. Я не очень мудрено изъясняюсь? Ты меня понимаешь?
– Прекрасно понимаю.
– Я бы сказал так: на три плохих предложения или просьбы приходится одно хорошее.
А я бы сказала, что одно хорошее приходится не меньше, чем на шесть плохих.
– Так вот, придя к такому пониманию, – продолжал старик, – я решил отвечать «нет» на каждое предложение, на каждый вопрос, на каждую просьбу, откуда бы они ни исходили – от меня самого или кого-нибудь другого вне меня. Это было простое решение, надежное и верное, но поначалу следовать ему было весьма трудно, иногда требовались героические усилия, чтобы не поддаться, и, представь себе, я ни разу не поддался, ну, не поддался полностью. Много лет прошло с тех пор, как я в последний раз сказал «да». Никто из ныне живущих, никто из когда-либо живших людей не отказал в таком количестве просьб и не дал столько отрицательных ответов, как я. Я отвергал, я не соглашался, я отказывался, я противился, я отрицал невероятное число раз.
Великолепная и исключительно необычная линия поведения. И вообще – все это исключительно интересно и благотворно-целительно. Каждое слово – целая, законченная проповедь. Исключительно, исключительно душеполезно и нравственно чисто.
– Исключительно интересно, – сказал я вслух, обращаясь к Мэтерсу.
– И вот что я еще скажу: такой жизненный принцип ведет к умиротворенности и создает чувство удовлетворенности. Тебе уже не задают лишних вопросов или вообще не задают вопросов, так как знают: ответ всегда будет один и тот же – «нет». А через некоторое время всякие мысли, которые заведомо обречены на неисполнение и неудачу, которые все равно будут отвергнуты, поленятся вообще прийти в голову.
– Но ведь бывает же так, что если от всего отказываешься, то лишаешь себя каких-то самых простых удовольствий, и жить тогда становится скучно, – начал я излагать мысль, которая не поленилась прийти ко мне в голову. – Ну вот, например, если бы я взял и предложил вам стаканчик виски, а вы бы...
– Те немногие знакомцы, с которыми я еще знаюсь, – перебил меня старик, – обычно проявляют достаточно предусмотрительности и такта и устраивают подобные предложения таким образом, что я могу оставаться верным своему принципу и в то же время принимать предлагаемый виски. Меня спрашивали – и не единожды, заметьте, – спрашивали так: не откажусь ли я от виски или от чего-нибудь там другого...
– И ответ был: нет, не откажусь?
– Ну конечно!
Джоан в ответ на это признание старика ничего не сказала, и я почувствовал, что оно пришлось ей не по нраву. Мне показалось, что ей стало как-то неловко и неудобно пребывать во мне. Похоже было, что и Мэтерса охватило какое-то беспокойство. Он склонился над чашкой, словно совершал какое-то таинство. Потом стал пить чай так, будто вливал его в пустую, гулкую бочку.
Истинный праведник.
Опасаясь, что приступ разговорчивости у старика неожиданно закончился, я решил растормошить его следующим вопросом:
– А не знаете ли вы, где сейчас тот черный металлический ящичек, который еще совсем недавно находился вон в той дыре под полом?
И я показал пальцем на отверстие в полу. Старик неопределенно покачал головой, но ничего не сказал.
– Вы отказываетесь сообщить мне, где теперь этот ящичек?
– Нет, не отказываюсь.
– А возражаете ли вы против того, чтобы я его взял?
– Нет, не возражаю.
– Ну, в таком случае, где же он?
– А как тебя зовут? – вдруг резко спросил старик.
Этот вопрос меня весьма озадачил. Он не имел никакого отношения к тому, о чем мы беседовали, но более всего меня поразила не его неуместность, а то, что при всей простоте вопроса я не мог на него ответить. Меня это потрясло – я не помнил, как меня зовут, не знал, кто я такой, не мог сказать, откуда явился, зачем нахожусь в этой комнате. Я понял, что ни о чем не могу сказать с определенностью, ни о чем, кроме одного – я наверняка знал, что ищу черный металлический ящичек. Ошибся: я знал еще, что старика, сидящего на стуле, зовут Мэтерс и что его убили ударами велосипедного насоса и лопаты. А вот имени своего я не знал.