— А что рассказывать? Просто подумал: не под подушкой же листовки прячет. Может, потайное место имеется? Вот и начал стенку выстукивать. И сразу повезло: выстучал за спинкой кровати. — Вдруг он почувствовал, что говорит отцу, а смотрит на Ангелину, и от смущения умолк.
Покотилов-старший протянул к Громову руку, потребовал:
— Ключ!
Тот испуганно стянул пальцами ворот халата.
— Выбирайте, гражданин: ключ и немедля, тогда одного вас задержим, иначе и родственников придется доставить в Смольный.
— Можете! Мы готовы хоть на Голгофу! — выкрикнула Нина.
Громов подошел, обнял ее, с наигрышем сказал:
— Я один понесу свой крест! — он имел в виду символический крест, а сам снял с шеи золотой нательный крест, на одной цепочке с которым висел ключик.
Все направились в спальню.
Иван Иванович-младший присел у стены на корточки, ткнул пальцем в замочную скважину. Громов опустился рядом с ним, довольно долго прицеливался ключом и наконец отпер дверцу.
Иван Иванович-младший проворно засунул руки в глубокое чрево тайника и вытащил толстую стопу листовок.
Не видел он, с каким удовольствием наблюдает за ним отец.
— Правильный у тебя подход, многие руками ищут, голова к ним довесок, а ты — головой. Справедливо!
Ангелина пристально глядела на расторопного юношу.
Не очень стойким оказался один из главарей черносотенного союза. Если дома он еще кое-как сдерживал страх, то в Смольном, когда его привели в семьдесят пятую комнату, сразу раскис и начал упрашивать, чтобы приняли во внимание его чистосердечное признание.
Нет, он не главный организатор кампании погромов. Он не снимает с себя некоторой доли вины, но всему голова — князь Кекуатов! Не кто иной, как князь Кекуатов, пригласил его к себе и показал текст прокламации. Он спросил, если ли у Громова возможность организовать печатание прокламаций и их распространение. На подобный вопрос он не мог ответить отрицательно, ибо возможности приват-доцента Громова всегда были весьма широкие. Совещание закончилось определенным соглашением: он принял на себя обязанности найти типографию и людей для распространения прокламаций. На расходы получил две тысячи рублей.
В ту ночь так и не пришлось сомкнуть глаз ни Петрову, ни отцу и сыну Покотиловым. Вместе с Громовым поехали за князем Кекуатовым.
VI
Штабс-капитан Ян Судрабинь не только состоял членом офицерского союза, организованного полковником Карлом Гоппером, но был одним из самых близких к нему людей и жил с ним на одной квартире. Они занимали две комнаты на Пятой линии Васильевского острова. Сюда спешил Судрабинь. Подгоняли не только ветер и мороз, он знал: полковник встревожен. Один из товарищей видел, как его задержали двое красногвардейцев, и, несомненно, доложил Гопперу.
Кто же этот латыш, отпустивший его? Наверно, какой-то большевистский начальник. Самое странное, что показался знакомым. Во всяком случае, что-то знакомое улавливалось в голосе, в облике… Хотя за такой бородищей и усами, к тому же в темноте, облика не разглядишь. Скорее всего из латышских стрелков, из тех, кто давно выкрасился в красный цвет. Полковник Гоппер, да и он, как штабной офицер, давно имели сведения, что в полках есть большевики и их сторонники, но лишь после отречения государя императора узнали, сколь значительно их число. Особенно это выявилось в мае семнадцатого года во время II съезда латышских стрелков. Полковник Гоппер очень резко выступил тогда против тех, кто разлагал армию. Он надеялся, что его авторитет возымеет действие на делегатов съезда. Но подавляющим большинством они выразили прямое недоверие Временному правительству. Больше того, послали телеграмму Ленину, в которой приветствовали его как величайшего тактика пролетарской революции и выражали желание видеть в своих рядах.
Полковник Гоппер, он, Ян Судрабинь, да и другие офицеры голосовали против, но их оказалось немного. Остальные пошли за большевиками.
Вот и сейчас в Петрограде — сто двадцать офицеров и унтеров, верных Временному правительству. А большой сводный отряд латышских стрелков охраняет Смольный. И все полки перекрасились в красный цвет.
Ну, до поры до времени. Вот соберется Учредительное собрание, тогда решительный удар нанесут войска, поддерживающие Керенского. Страх — единственное чувство, которое может держать в повиновении то, что называется пародом. Не имеет значения, рота ли это солдат или тысяча крестьян, а тем более мастеровых. Полковник Гоппер тоже придерживается такого мнения. Это их сблизило. Настолько сблизило, что разница в возрасте и чинах не помешала стать друзьями. Он сказал бы — товарищами, но как испохабили большевики такое высокое слово! Теперь только и слышишь на каждом шагу: «товарищ, товарищ». «Господин я вам, а не товарищ!» Товарищами могут быть лишь избранные. Среди почти тридцати тысяч латышских стрелков у него лишь один друг-товарищ — полковник Гоппер. Пусть он командует сейчас не бригадой, а всего лишь ста двадцатью преданными ему людьми, Гоппер — полководец. Не потому лишь, что обучен военным премудростям, а оттого, что таким рожден. И в политике не профан. Он установил связь с теми, кто так удачно организовал погромы.