Выбранный на это пятилетие ректором архитектор Томишко встречает в канцелярии Академии ученика Крыжановского, который не знает его в лицо и потому не кланяется. Ректор, на которого «обновление», очевидно, не распространилось, осыпает ученика оскорблениями, приказывает сторожам «вывести его из канцелярии» и т. д. Ученики вступаются за оскорбленного товарища, на сходке настаивают на том, чтобы ректор извинился перед ним.
Ректор, поддержанный вице-президентом И. И. Толстым, отказывается. Ученики объявляют «забастовку». Сходки идут мирно и беспрепятственно: граф Толстой не хочет прибегать к содействию полиции и предполагает просто исключить участников «забастовки», дав им три дня на размышление…
Архипу Ивановичу такая мера была, конечно, не по душе. Зная свое влияние на учеников, он на заседании Совета предложил себя в качестве «парламентера». Совет уклонился от возложения на него каких-нибудь полномочий. И когда он, тем не менее, явился по собственному побуждению на сходку, ученики не приняли его, объяснив, что боятся нареканий на него со стороны Совета… Забастовка продолжается. Куинджи делает вторую попытку поговорить с учениками. На этот раз его выслушивают. Он очень взволнован, бледен, произносит лишь несколько слов. Речь его сводится, приблизительно, к следующему: «Господа, если вы меня любите, прекратите забастовку, иначе мне будет плохо…» Голоса молодежи после этого разделяются; но большинство все же высказывается за продолжение забастовки… Тогда Совет вывешивает объявление об исключении всех «бастующих» в случае неявки их на занятия в назначенный день… Угроза не подействовала. Все ученики Академии были исключены, причем, однако, им предоставлено было право подавать прошения об обратном приеме… Мера имела обычный успех: прошения были поданы, а несколько человек, под шумок, были исключены, причем выбор был сделан, как водится, совершенно произвольно. Тем вся история и кончилась…
Как видите, вмешательство Архипа Ивановича отнюдь не носило политического характера[30]… Но он был заключен на два дня под домашний арест, а 14 февраля получил приказание от президента Академии в течение двадцати четырех часов подать прошение об отставке из профессоров… Членом Совета его все же оставили…
Такова фактическая сторона события.
А каковы были внутренние причины всего дела, каковы были побуждения и цели у лиц, «отставлявших Академию от Куинджи», — это, конечно, вопрос иного порядка. Ответить на него с полной определенностью нелегко… Впрочем, так как я пишу не историю Академии и не биографию кого-либо из заправлявших тогда ею лиц, а биографию Куинджи, то раскрытие тайных пружин события не так уж существенно для моих целей… Мне важно подчеркнуть только одно: все поведение Архипа Ивановича имело в виду — защиту учеников, имело целью — наладить дело уценил в Академии… По свидетельству некоторых из учеников, участников события, он, даже после отставки своей, по выходе из-под домашнего ареста, встречаясь с ними, уговаривал приняться за работу, проповедовал на излюбленную свою тему: «Талант — синоним труда, не трудиться — значить губить свои способности» и т. д.
Если же о его вмешательстве в инцидент было доложено начальству в такой форме и окраске, которые повлекли за собой роковые «24 часа», то это была licentia poetica авторов доклада, — не более того…
Для квалификации этих «поэтических вольностей» и их авторов я не затруднился бы найти вполне определенные термины. Но тут нужны точные данные и вникание в массу мелочей. Меня же интересует здесь только сам Куинджи, а остальным и остальными я занимаюсь лишь постольку, поскольку на их фоне выступает — а она очень рельефно выступает — фигура этого «однолюба», этого неистового служителя бога искусства…
При всем их — часто глубоком — уме, в людях типа Куинджи есть что-то детское, какая-то наивная «косолапость» и отсутствие такта… И есть у них одна очень неудобная для окружающих привычка… Они видят перед собой только свою идею и глядят высоко, по направлению к ней, — поверх голов своих ближних. Естественно, что они не замечают их ног… И, шагая прямо к своей цели, то и дело наступают на ноги и на мозоли…
Говорили о его честолюбии и властолюбии… Я касался выше этого вопроса. Здесь добавлю, что честолюбие его всегда было «хорошо помещено», а властолюбие его вытекало из глубокой уверенности, что его идея — единственно правильная, что именно она — и ничья другая — ведет ко благу… Это был именно, по слову Л. В. Позена, «благодетельный деспот»… Можно сказать: toutes proportions reservees — что этот человек был отчасти из того же теста, что и Петр I, про которого Герцен говорил: «угнетал свою родину ради ее же блага»… Участвуя с ним в общем деле, надо было действительно оценить его, уверовать в него и жертвовать многим «личным» для совместной работы… А это — не такое маленькое требование от средних, обычного типа людей… Вдобавок, подобно Петру же, он не прочь был прибегать к «дубинке», — если не физической, так словесной…
30
Если только можно заводить речь о