Нужно было перевезти архив Бородина, и Римский-Корсаков поехал вместе со Стасовым к нему на квартиру. Там толпились какие-то незнакомые люди — профессора и студенты Медико-хирургической академии, где работал Александр Порфирьевич, друзья. Только его жены, Екатерины Сергеевны, не было дома. Тяжело больная, она находилась в это время в Москве, и ей не решились даже сообщить о смерти мужа.
Они прошли в «красную» комнату, где в эту зиму жил Бородин, и подошли к высокой конторке, за которой он обычно работал. Она была завалена бумагами и нотами. Бережно просмотрев все, даже самые маленькие клочки, Римский-Корсаков собрал их и увез к себе на квартиру. Стасов же поехал к Глазунову и рассказал ему обо всем случившемся.
Похороны Бородина были многолюдны и торжественны. От Выборгской стороны, где он жил, к Александро-Невской лавре несли ученики гроб с телом учителя. Саша шел в многотысячной толпе, и в памяти его всплывали картины встреч, отдельные слова и выражения Александра Порфирьевича.
Толчком к частым посещениям Бородиным дома Глазуновых послужил один из разговоров Саши с мамой.
— Что это ты все со взрослыми да со стариками время проводишь? — удивлялась она. — Разве они пара тебе? Ведь ты же мальчик совсем, ты с мальчиками и должен дружить!
— Но ведь с кем мне может быть интереснее, чем с ними, — возразил он, — у нас и дело общее — музыка.
— Ну, тогда и я хочу с ними ближе познакомиться. Хорошо бы они приходили к нам пообедать иногда, послушать музыку. У нас ведь квартеты тоже можно играть и вообще все, что захочется.
С тех пор и Бородин, и Стасов, и Римский-Корсаков, и Лядов стали часто бывать у Глазуновых. По воскресеньям они играли свои новые произведения, слушали квартетную музыку. Потом Елена Павловна приглашала всех к столу. Душой этого общества нередко оказывался Александр Порфирьевич, который развлекал всех неожиданными шутками и веселыми рассказами. Особенное влияние он имел на Николая Андреевича.
Римского-Корсакова почему-то немного побаивались. Он казался всегда очень сдержанным и даже чуть-чуть строгим, хотя был учтив и приветлив. И его внешний облик дополнял это впечатление строгости. Волосы щеткой стояли над высоким лбом, сюртук был наглухо застегнут, глаза остро-сосредоточенно поглядывали на собеседника сквозь двойные стекла очков. Даже Стасов делался в его присутствии как-то тише и, казалось, становился младше своего знаменитого друга.
— Никто не знает, какой Николай Андреевич цельный, несгибаемый. Никто не знает, как ему трудно переносить людские обиды, сердце ведь у него хрупкое, — думал Саша, переполненный чувством сыновнего благоговения.
Из всех них — друзей — только Бородин был для Николая Андреевича равным товарищем. Он один мог сказать ему что-то такое, от чего Николай Андреевич делался сияющим и веселым, хотя до того мог быть расстроенным и грустным.
Чувствовалось, что Александр Порфирьевич и его, Сашу, очень любил. «Даровитый мальчонка, мой тезка».— говорил он.
По окончании музицирования, когда все расходились по домам, Саша часто провожал Александра Порфирьевича. Они бродили по улицам, и он все пытался понять, почему так мало времени уделяет Бородин сочинению музыки и столько сил отдает общественной работе (то он спасал от закрытия женские медицинские курсы, то разыскивал всю ночь какого-либо арестованного студента. Это были еще важные дела! Но по скольким мелочам его отрывали, и он никому никогда и ни в чем не отказывал!). На все эти вопросы Александр Порфирьевич только отшучивался. — А ведь ему ничего не стоило одаривать друзей гениальными импровизациями, — думал Саша. Так, в импровизациях, незаконченными и остались третья симфония и «Князь Игорь».
После похорон Бородина Римский-Корсаков и Глазунов разобрали его рукописи и решили доинструментовать, закончить и привести в порядок все оставшиеся произведения умершего друга. Через несколько недель Глазунов, Римский-Корсаков и Стасов снова встретились на квартире, где Александр Порфирьевич провел последние годы жизни. Они собрались за столом, на котором разложили его рукописи, а в центре поставили портрет композитора.
— Пусть он будет молчаливым свидетелем и как бы председателем нашего собрания, — сказал Стасов.
Просмотрев либретто оперы и сочиненную к нему музыку, они постановили: Глазунов закончит третий акт оперы и запишет по памяти увертюру, которую много раз слышал в исполнении автора, а Николай Андреевич доделает все остальное (в основном на его долю пришлась инструментовка оперы).