Закончив танец. Петипа подошел к композитору.
— Когда-то я плясал панадерос[15] не хуже первейших танцоров Андалузии. Ведь я познакомился с ним в самой Испании! Но представьте! Никогда еще мне не удавалось поставить его как следует. Директора театров говорили: «Нет, это не годится. Придумайте что-нибудь «поиспанистей». И предлагали нечто такое, что, могу вас уверить, походило скорее на китайские па. Но теперь я поставлю настоящий панадерос.
— Вы работали в Испании?
— Давно уже, в юности. Я родился в Марселе и по тамошней традиции с самого рождения мог считаться уже служителем сцены, так как отец мой был первым танцовщиком и балетмейстером, а мать — исполнительницей главных ролей в трагедиях. Семи лет начал я обучаться танцевальному искусству в классе моего отца. Переломил он о мои руки не одну дирижерскую палочку, пока познакомил с тайнами хореографии. Необходимость столь сурового педагогического приема вытекала из того, что не чувствовал я в детстве ни малейшего влечения к танцам. Юному мыслителю, каким я тогда был, казалось, что недостойно мужчине кривляться перед публикой. Так или иначе, а бездну премудрости этой пришлось мне преодолеть и уже в девять лет выступить на сцене в балете сочинения отца моего. Когда минуло мне шестнадцать, я получил первый самостоятельный ангажемент. Был балетмейстером, а также выступал в амплуа первого танцовщика. Потом танцевал в театрах Мадрида, Брюсселя, Бордо.
На двадцать пятом году получил я письмо от старика балетмейстера Титуса, предлагавшего мне ангажемент в Петербург, очень выгодный. О России знали тогда мало, и расставание с семьей было грустным. Матушка моя плакала и потихоньку клала мне в чемодан все шарфы, которые у нас были.
— Кутайся там хорошенько,— говорила она, обнимая и целуя меня на прощание. — Берегись, не отморозь себе нос и уши. Ведь там до того холодно, что улицы приходится отапливать.
Но, несмотря на морозы, в России встретил я такое сердечное тепло в людях, что полюбил ее всем сердцем, всей душой, и она стала моей второй родиной. Петипа помолчал, задумавшись. Потом, уже совсем другим тоном, добавил: — Ну, воспоминания в сторону, как говорят. Значит, для испанского танца мне понадобится семьдесят два такта, размер три четверти. Вы не возражаете? А что, господин Глазунов, «Фантастический вальс» уже готов? Сыграйте, пожалуйста.
Александр Константинович достал рукопись.
Петипа слушал, покачивая головой, улыбаясь, когда музыка ему особенно нравилась. Но когда Глазунов кончил, вдруг нахмурился.
— Сколько тактов?
— Двести три.
— Но ведь я просил только сто сорок четыре.
— Да, но музыкальное развитие этой темы просто не могло быть короче!
— Позвольте, как это не могло? Оно должно быть короче! Иначе и для балерин это будет утомительно, и действие затянется.
Они начали спорить, высказывая каждый свою точку зрения, но Петипа неожиданно прекратил спор.
— Вы должны меня слушать, господин Глазунов. Русский балет — это я, — сказал он, смягчая свои слова улыбкой.
Приходилось ему повиноваться. За время работы в Мариинском театре Петипа создавал танцы для опер Глинки, Даргомыжского, Чайковского и Римского-Корсакова. Его постановке в Петербурге были обязаны успехом «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик». Несмотря на преклонный возраст Мариуса Ивановича, мастерство его все продолжало расти.
— Теперь посмотрите, господин Глазунов, выход Раймонды. Вы проаккомпанируете? Госпожа Леньяни, на сцену!
Репетиция закончилась только к вечеру, когда стали готовить декорации к очередному представлению. Александр Константинович вернулся домой усталый, но вместо того чтобы отдохнуть, уселся за изучение балетов Чайковского.
Теперь он не пропускал спектаклей, на которых ставились балеты Петра Ильичами восхищался ими без устали. Ведь Чайковский совершил настоящий переворот в этом никем не принимаемом раньше всерьез жанре! Прежде всего он обогатил его значительным содержанием. Борьба человека за счастье стала не только темой его симфоний и опер, но и темой балетов. Музыка же «Лебединого озера» и особенно «Спящей красавицы» и «Щелкунчика» не только прекрасно аккомпанировала танцам, но и с необычной для этого жанра силой и взволнованностью раскрывала душевный мир героев, была по-настоящему значительной, симфоничной.
Уже совсем поздно вечером неожиданно появился Беляев.
— Где ты пропадал весь день?
— На репетиции. Приходится делать переложения для двух скрипок. Ведь репетировать под оркестр нецелесообразно. Иногда и сам отколачиваю пальцы.