НА ЧУЖБИНЕ
...Печальный, вижу я
Лазурь чужих небес...
Утро 15 июня 1928 года застало Глазунова на Витебском вокзале. Он стоял у вагона в толпе провожавших его учеников и преподавателей консерватории и неловко держал букет из сирени, роз и левкоев, который преподнесли ему на прощание ученики.
Его уже немолодое, изборожденное морщинами лицо, обращенное к ним, было полно такой бесконечной доброты, что скупые фразы прощания, которые он произносил, наполнялись для всех гораздо более глубоким и значительным смыслом.
Когда поезд тронулся, Александр Константинович вошел в купе, поставил букет в банку с водой, которую дал ему проводник, и купе сразу же стало более нарядным и уютным. Всю дорогу до границы цветы стояли на столике, и их красота и нежный аромат придавали поездке оттенок праздничности. Им суждено было стать последними цветами его родины.
Композитор отправлялся в это путешествие не один. С ним ехали Ольга Николаевна Гаврилова и ее дочь Леночка. Ольга Николаевна поселилась в доме Глазуновых несколько лет тому назад. Она заботилась о композиторе, и он привязался к ней и к Леночке. За границей Ольга Николаевна и Александр Константинович поженились.
Глазунов ехал в Вену для участия в жюри международного конкурса, который был организован по случаю исполнения ста лет со дня смерти Шуберта. Композитор чувствовал себя здесь ответственным представителем еще никому не ведомой революционной России и по окончании конкурса принял предложение выступить с концертами в нескольких странах.
Первый концерт состоялся в Златой Праге. Александр Константинович был в этом городе впервые и в свободное от концертов и репетиций время с удовольствием бродил по его улицам. Он взбирался то на один, то на другой холм, любуясь открывающимися оттуда видами, с юношеской неутомимостью и любознательностью осматривал музеи. Очень заинтересовала его и Пражская консерватория, где Александр Константинович нашел несколько редких рукописей. Но особенно ему понравился домик-музей Моцарта — Бертрамка, где великий австрийский композитор писал по заказу пражан своего «Дон-Жуана». Здесь все говорило о Моцарте: каждая комната, каждая дорожка парка, каждая его площадка и даже шелестевшее ему когда-то стошестидесятилетнее дерево.
Дальнейший маршрут был связан с воспоминаниями юности. Вначале — Веймар и посещение ставшего тоже музеем домика Листа, затем Испания.
Он был в Барселоне и Мадриде, как и когда-то, ездил в горы, осматривал храмы, любовался морем. Ничто как будто не изменилось с тех пор и вместе с тем стало совсем другим. Не тот прежде всего был он сам, уже не безвестный мальчик, а немолодой, прославленный композитор.
Теперь его музыку знали и любили всюду. Журналисты брали у него интервью, фотографировали во время репетиций, помещали портреты в газетах. Глазунова узнавали на улицах и в учреждениях, а после концерта поклонники его таланта приглашали почетного гостя покататься на машине. В некоторых городах ему преподносили почетные дипломы. При этом ритуал вручения диплома был так трогателен, что многие плакали, да и сам композитор с трудом сдерживал слезы.
После окончания турне Глазуновы поселились в Париже. Александр Константинович очень любил этот город и мог часами ходить по улицам, забредая в новые, неизвестные ему районы. В одну из таких прогулок он увидел гостиницу, в которой в 1845 году во время своего путешествия останавливался Глинка. Композитор сфотографировал здание и долгое время хлопотал об установлении на нем мемориальной доски, но безуспешно.
Последние ленинградские годы были очень нелегкими, и возвращаться в родной город пока не хотелось. Особенно угнетала полемика, которая разгорелась в консерватории, о путях развития современной музыки и об отношении к классическому наследию. Главарями «враждебного» Глазунову лагеря были композиторы В. Щербачев и Борис Асафьев, печатавший также музыкально-критические статьи, которые подписывал псевдонимом Игорь Глебов. Молодые музыканты упрекали композитора в старомодности и консерватизме. Игорь Глебов писал: «В этом городе любят кланяться гнилым пням. После революции эти пни подгорели, но еще стоят».
В одном из своих писем на родину Александр Константинович, поддавшись горьким воспоминаниям, признавался: «Как в «Полтаве» сказано про Кочубея, у меня тоже было три клада: творчество, связь с любимым учреждением и концертные выступления. С первым что-то не ладится... Мой авторитет как музыканта также значительно упал, и мне трудно бороться с игорями и борисами, со взглядами на искусство которых я расхожусь. Поэтому к такой работе я сам охладел. Остается надежда на «кольпортерство» своей и чужой музыки, к чему я сохранил силы и работоспособность. На этом я ставлю точку».