Однако иногда на Балакирева что-то «находило».
— Что это у тебя за охота в лесу, разве бывает в лесу охота? — говорил он о симфонической увертюре Саши «Лес».
И если что-либо в показываемом произведении ему не нравилось, он, даже не доиграв до конца, высмеивал его так едко и беспощадно, что иногда вообще отбивал охоту продолжать задуманное. Саша, всегда очень мягкий и сдержанный, терпеливо переносил критику Милия Алексеевича, делая вид, что соглашается с его замечаниями. Но часто в такие минуты он начинал почти ненавидеть своего учителя, и ему казалось, что взгляд больших круглых глаз Балакирева приобретает какое-то хищное выражение. При этом он вспоминал рассказ Лядова о том, как тот однажды сжег свою пьесу после того, как показал ее Милию Алексеевичу.
В конце концов Саша стал приходить к композитору в те дни, когда знал, что тот пойдет ко всенощной и времени на урок останется немного. Он показывал ему гармонические задачи, написанные согласно его назиданиям, а «очень свое» откладывал напоследок, когда Балакиреву уже нужно было уходить. Иногда он провожал Милия Алексеевича в церковь и потом возвращался к нему обратно. Они пили чай с вареньем, композитор находился в благодушном настроении, и о непросмотренных сочинениях не было уже ни слова. В такие дни Саша, возвращаясь домой, радовался, что не по его вине, а по вине учителя его сочинения со «смелостями» оставались непоказанными и невысеченными.
Но если с Балакиревым ладилось не всегда, то дружба между Сашей и Стасовым росла с каждым днем. Саша иногда прямо из училища шел в Публичную библиотеку, где работал Владимир Васильевич. К нему приходили туда все — за советом, за помощью, просто поделиться впечатлением от новой картины, от концерта. Неугомонный старик всегда был окружен молодыми людьми, которым как-то помогал, что-то советовал, за которых где-то хлопотал. Представляя их своим знакомым, Стасов таинственно шептал: «Будущий великий поэт (или художник, или скульптор)». Многие, услышав это, скептически улыбались, но Стасов ошибался редко.
Общение с ним могло заменить учебу в университете. Владимир Васильевич был историком, искусствоведом, археологом, музыкальным критиком, блестящим знатоком литературы и народного творчества.
Во всех этих областях он создал серьезные труды, где страстно бичевал проявления рутины и косности и отстаивал новые, передовые, демократические убеждения.
Однажды Саша зашел к Стасову в его отдел, стены которого были сплошь увешаны портретами Петра Первого. Как и всегда, Владимир Васильевич был не один. Он о чем-то таинственно шептался с незнакомым молодым человеком, но шепот его был так громок, что слышался даже в коридоре.
Увидя гостя, Владимир Васильевич поднялся с места.
— А!.. Самсон Силыч пришел, — обратился он к Саше, называя его им самим выдуманным именем. Саша страдальчески поморщился.
— Уж какой я Самсон, ничего из меня не выйдет.
Стасов участливо заглянул в лицо, обнял за плечи.
— Что, опять от Милия досталось? Подожди меня. Я вот тут закончу с молодым человеком и провожу тебя.
Когда они шли по улице, прохожие оборачивались. Владимир Васильевич был необыкновенно красив и величествен. Высокий, статный старец с огромной седой бородой и мудрым прекрасным лицом, он походил на сказочного богатыря. Стасов ходил прямо, гордо подняв голову, а Саша, хотя и был моложе своего спутника больше чем на сорок лет, немного сутулился и глаза опускал вниз. Но и он тоже был высокого роста, и во всей его фигуре и спокойном выражении лица чувствовалось много скрытой, доброй силы.
— Да, трудный человек Милий и деспот, но ты на него не обижайся, — говорил Стасов. — К людям надо по большому счету подходить. И если видишь, что они еще много хорошего сделать могут, слабости мелкие и простить можно... А я, когда думаю о судьбе Милия и Мусорянина погибшего, хочу кричать и в набат бить! Такие талантища, силища такая растоптаны равнодушием и косностью российской.
Помню, в пятьдесят пятом году приехал Милий в Петербург. Он тогда был всего лишь восемнадцатилетним юнцом, но пианистом уже сложившимся. Играл чудо как хорошо, и притом русских авторов. Серов даже статью о нем написал. Мы тогда крепко с Милием подружились. Читали вместе, мечтали... — Стасов замолчал, задумавшись.
О дальнейшей судьбе Балакирева Саша уже знал. По приезде в Петербург будущий руководитель «Могучей кучки» познакомился с Глинкой, который раскрыл ему глаза на его призвание, показал, какие огромные, увлекательные задачи стоят перед русским искусством, убедил, что именно он, Балакирев, может и должен помочь осуществлению этих задач.