Сатира Толстого, одного из создателей Козьмы Пруткова, не знала лицеприятия. Достаточно вспомнить хотя бы «Сон Попова», не увидевший свет при жизни поэта, так же как «История Государства Российского…» и многие другие произведения. Большинство его сатирических стихотворений ходило в списках, да ведь и две пьесы из его трилогии не были разрешены к постановке. Имел право сказать о себе Алексей Константинович: «И вот я — между двух огней, обвиняемый Львовым и Тимашевым в идеях революционных, а газетными холуями — в идеях ретроградных. Две крайности сходятся, чтобы предать меня осуждению».
У Толстого есть притча, которая называется «Правда». Семеро братьев отправляются узнать, что такое правда:
Но подъехали к необъятной и необозримой правде братья с семи разных концов и увидели ее с семи разных сторон. Вернувшись домой, поэтому «всяк рассказывал правду по-своему». А поскольку каждый считал, что только он правильно понял правду, то между братьями начался спор, перешедший затем и в драку. В битве за свое понимание правды погибли все братья, но каждый, умирая, завещал своим сыновьям так же до смерти сражаться за правду.
Завершает Толстой свою притчу словами, что сказано это «не в осуждение», но «в поучение». Он-то на себе испытал, как трудно даже самым порядочным людям, при самых добрых побуждениях прийти к единству понимания. Так в излюбленной своей форме, близкой к народной песне, притче, былине, высказывал Алексей Константинович мысли, ничуть не уступающие по глубине ученым трактатам, но своей доходчивостью способные завоевать огромную аудиторию, проникнуть в сознание большого круга читателей разного уровня. Философичность произведений Толстого дала основание В. С. Соловьеву отнести его поэзию наряду с поэзией Ф. И. Тютчева к «поэзии гармонической мысли». Но если Тютчев, как считал Соловьев, был преимущественно поэтом созерцательной мысли, то А. К. Толстой, по его мнению, был поэтом воинствующей мысли, поэтом-борцом. Соловьев находил у Толстого высшую степень патриотического сознания, того сознания, которое не удовлетворяется только внешней силой, могуществом государства, но желает для него наибольшего достоинства, наибольшего стремления к достижению нравственного совершенства и справедливости.
При жизни Алексея Константиновича критика не баловала его своим вниманием, во всяком случае, творчество Толстого незаслуженно редко встречало достойный отклик на страницах журналов, отведенных критическим разборам. Но ему, как и большинству писателей, было свойственно далеко не безразличное отношение к отзывам в печати, к оценке его творчества. Сам он был очень строг к себе, к своим творениям. Его нельзя было упрекнуть в нарушении психологизма и достоверности в его исторических произведениях, где вполне сознательно изредка он допускал лишь некоторые отклонения в хронологии. Вообще критикам он в обиду себя не давал. Так, опровергает он нападки на поэму «Иоанн Дамаскин», адресуя своих оппонентов к источнику — «Четьям-Минеям»: «…Они увидят, что было точно так, как я описал. Если бы я написал иначе, я бы отступил от предания».
В том же, что касается формы поэтических произведений, он защищал не только себя, но целую школу, которая в противовес французской ориентируется на слух, а не на зрение. Толстой даже составляет список своих неточных рифм, поясняя, что «в счет идут и образуют рифму только согласные». Если же в конце рифмованной строки стоят гласные не под ударением, то, считает он, вовсе не обязательно добиваться полного совпадения. Защищая свою приверженность неточности, приблизительности рифмы, оправданной гармоническим звучанием, оговариваясь, что он тем не менее допускает эту приблизительность с известным ограничением, Толстой сравнивает неточную рифму «…с смелыми мазками венецианской школы, которая самой своей неточностью, или, вернее, небрежностью… добивается эффекта, на который не должен надеяться и Рафаэль при всей чистоте своего рисунка». Такая техника в поэзии, считал он, согласуется с духом русского языка. Однако, оговаривается он, «тут вопрос чутья и такта».
Известный критик второй половины XIX века Н. Н. Страхов в связи с выходом в свет первого сборника стихотворений А. К. Толстого в 1867 году (напомним, что Толстой начал печататься еще в 40-х годах!) писал: «Безыскусственность — вот черта, чрезвычайно выгодно отличающая поэзию графа А. К. Толстого». Да, именно безыскусственность, как бы полное отсутствие старания, видимого искусства выделки, характерна для поэзии Толстого. Она роднит его поэзию с народной, как и органичное использование простонародного языка, и поразительная напевность. «Толстой — неисчерпаемый источник для текстов под музыку», — писал П. И. Чайковский.
Любовная лирика Толстого практически вся обращена к одной женщине — его жене Софье Андреевне, урожденной Бахметевой. Она была сама настолько незаурядным человеком, что заслуживает внимания не только как адресат лирики Толстого.
Известный французский писатель и историк литературы М. де Вогюэ, автор сборника рассказов «Русские сердца» и книги «Русский роман», в 1893 году, рассказывая в одном из писем о своей работе над изучением и переводами русских писателей, говорит: «Если я и смог схватить какие-то черты, составляющие сущность их гения, если их книги стали понятны мне после усердного изучения их авторов, я обязан этим человеку редких достоинств: умершей несколько месяцев назад графине Толстой, вдове тончайшего поэта Алексея Константиновича. Она совмещала в себе все качества, которые мы привыкли находить у русской интеллигенции. Я не представляю себе, как иностранец, западный человек, смог бы разобраться в запутанных душах и мыслях Достоевского или Аксакова, если бы эти туманные гении не засияли ярким светом, будучи пропущены для него через алмазную призму ума этой необыкновенной и разносторонней женщины. Именно она внушила мне мысль познакомить французскую публику с произведениями столь далекими и столь необычными, и она помогала мне побороть страх перед моим начинанием».
И. С. Тургенев отмечает «необыкновенный ум» и «тонкую наблюдательность» Софьи Андреевны, пишет ей: «Я знаю, что Вы гак же добры, как умны и милы — доброта в Вашем голосе и светится в Ваших глазах». И это не просто комплимент. «Я бы с охотой доверял Вам и подвергал бы Вашему суду все, что меня занимает», — признается он ей в 1853 году.
Гостивший в 1869 году в имении Толстого Красный Рог А. А. Фет рассказывает в своих воспоминаниях: «Трудно было выбирать между беседами графа в его кабинете, где, говоря о самых серьезных предметах, он умел вдруг озарить беседу неожиданностью, а lа Прутков, — и салоном, где графиня умела оживить свой чайный стол каким-нибудь тонким замечанием о старинном живописце, или о каком-нибудь историческом лице, или, подойдя к роялю, мастерскою игрою и пением заставить слушателя задышать лучшею жизнью».