После отмены крепостного права у него сохранились те же отношения с бывшими крепостными, то есть он помогал им, как и раньше. В 1869 году, когда выдалась суровая зима и весной начался голод, Толстой, чтобы хоть как-то помочь голодающим, устраивал лотереи в их пользу. Большое возмущение вызывал у него местный священник, берущий с крестьян непомерно большую плату за совершение обрядов: крестин, венчания, похорон. Он просит своего друга, писателя Б. Маркевича, бывшего в ту пору чиновником особых поручений при министре просвещения, узнать истинную плату, которую должны брать священники.
«Это же позор, — пишет он, — что единственный носитель просвещения, священник, вызывает в деревнях ужас, что он тиран и крестьяне не любят его, а боятся».
Ценя деревенскую жизнь более всякой другой («Даже в самом разгаре моих аристократических увлечений я всегда желал для самого себя простой деревенской жизни…»), Толстой, однако, совершенно не обладал практической хозяйственной жилкой. «Если бы Вы знали, какой я плохой хозяин! — пишет он редактору «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу. — Ничего не понимаю, а вижу, что все идет плохо». Когда Фет, с которым в начале 60-х годов познакомился и подружился Толстой, приехал к нему в гости, он был поражен полной неосведомленностью Алексея Константиновича в хозяйственных делах и совершенной непригодностью управляющего. Казавшееся неисчерпаемым богатство Толстого буквально таяло от неумелого и нерадивого ведения дел, а он не знал, как поправить положение. Грустные мысли о грозящем разорении, невеселая ирония диктуют Алексею Константиновичу ответ на известное стихотворение Ф. И. Тютчева «Эти бедные селенья…», где поэт элегически воспевает «смиренную наготу» родной земли, именуя ее «краем долготерпения». Там, где у Тютчева слышится умиление, у А. К. Толстого — беспощадная и горькая самокритика:
Алексей Константинович неоднократно возвращается то в художественном творчестве, то в письмах к идее о пресловутом смирении русского человека. С издевкой говорит он о смирении, «примеры которого мы явили в преизбытке и которое состоит в том, чтобы сложить все десять пальцев на животе и вздыхать, возводя глаза к небу: «Божья воля! Поделом нам, г… ам, за грехи наши! Несть батогов аще не от Бога!»[1] По мнению Толстого, необходимо другое смирение, заключающееся «в признании своего несовершенства, дабы покончить с ним». Не отделяя себя от своего народа, он в самом себе порицал свойственные, как он считал, его соотечественникам, но не врожденные, а приобретенные в результате исторических катаклизмов лень и созерцательность:
Интерес к истории России — один из основных интересов А. К. Толстого и в жизни и в творчестве. Можно предположить, что, помимо юношеских занятий в Московском архиве, в значительной мере он подогревался близостью ко двору, где, как Толстой мог убедиться, невозможно было жить, не лавируя, не интригуя, не хитря, что особенно мучительно было для него, который чувствовал в себе лишь «…одну возможность действовать — идти прямо к цели». Художественно исследовать тему «власть и личность» в близкое к нему время Алексей Константинович, естественно, не мог — «ходить бывает склизко по камешкам иным…». История предоставляла ему более широкие возможности. Еще до появления «Князя Серебряного» были написаны «Василий Шибанов», «Князь Михайло Репнин». В жестокой эпохе Ивана Грозного внимание художника привлекает противостояние прямых, честных одиночек общей системе зла и насилия. Толстой изучает психологию этих людей, причем отдает безусловное предпочтение не тем из них, кто, как Курбский, изменяет своему долгу и из безопасного места шлет царю гневом пылающее обличение, но натурам правдивым и цельным, которые обречены на гибель, ибо пытаются совместить высокие понятия о том, что достойно, с верностью системе, где осуществление подобных идеалов рассматривается как преступление. Это люди, склад которых близок самому Толстому.
«Серебряный… разделял убеждения своего века в божественной неприкосновенности прав Иоанна; он умственно подчинялся этим убеждениям и, более привыкший действовать, чем мыслить, никогда не выходил преднамеренно из повиновения царю, которого считал представителем божией воли на земле. Но, несмотря на это, каждый раз, когда он сталкивался с явной несправедливостью, душа его вскипала негодованием, и врожденная прямота брала верх над правилами, принятыми на веру. Он тогда, сам себе на удивление и почти бессознательно, действовал наперекор этим правилам, и на деле выходило совсем не то, что они ему предписывали». В поведении Серебряного Толстой находил «благородную непоследовательность», которая совершенно нестерпима для деспота, хотя бы тот и не сомневался в большей верности и преданности ему Серебряного, чем любого из своих опричников.
Эта «благородная непоследовательность», замеченная Толстым в его герое, в высшей степени была присуща ему самому. Он высказывал зачастую идеи, настолько противоречащие господствующим, в частности протестовал против ограничений, которым подвергались народности, входящие в состав Российской империи, против насильственной русификации этих народностей, что его друг Б. Маркевич, убежденный консерватор, указывая Толстому на то, что тот «в политических вопросах увлекается чувством», а не рассуждает здраво, заявил однажды Алексею Константиновичу: «Как я рад, мой милый Толстой, что вы не стоите у власти, вы знаете, насколько я вас люблю, — но там, на высоте, я видел бы в вас одного из злейших врагов истинных интересов государства — несмотря на все прелестные качества вашей души, полной благородства, — и даже, может быть, именно вследствие этих качеств».
Итак, прямой и правдивый характер, душевное благородство, находясь перед лицом неограниченной и деспотической власти, осуждены на бездействие или гибель. Но можно ли тем не менее действовать, имея в виду высокую цель, и в таких условиях? Какие качества необходимы для успешной борьбы? Ловкость! Ее-то как раз и не было у самого Толстого: «Хорош бы я был, если бы напялил на себя, к примеру, мундир III Отделения, дабы доказать его нелепость! Да разве есть у меня ловкость, необходимая для этого? Я бы только эамарался, никому не принеся пользы». В жизни Толстой» как видим» задумывался над этой проблемой. В творчестве она нашла воплощение в образе Бориса Годунова, когда неожиданно для автора оказалось, что именно Годунов — истинный герой трилогии.
«Вы ведь думаете, что перевели трагедию в 5 действиях под названием «Смерть Иоанна»? Ничуть не бывало! — пишет Алексей Константинович известной русской поэтессе и переводчице Каролине Павловой. — Вы перевели только пролог к большой драматической поэме, которая будет называться «Борис Годунов». Он признавался: «Сознаюсь, что идея трилогии родилась во мне только во время создания «Федора Иоанновича», а что до того я не любил Бориса». Борис Годунов — одна из центральных фигур еще в «Князе Серебряном». И в романе, и в пьесе «Смерть Иоанна Грозного» Годунов предстает перед читателем ловким и искусным интриганом, сумевшим снискать неизменное расположение и доверие сурового и подозрительного Иоанна, ухитрившимся не запятнать свое имя и даже совершить ряд добрых дел. Годунов «мастер изменять свои приемы смотря по обстоятельствам», он равен по силе и уму Иоанну, но превосходит царя в умении властвовать собой. При достижении своей цели он устраняет противников не из жестокости или по минутному капризу, как Иоанн, но по трезвому расчету и хладнокровно, и потому ждать помилования от него более бессмысленно, чем от царя.
1
Выделение р а з р я д к о й, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами заменено