Так стал я рабочим, представителем трудового народа, что дружно шагает вперед, как пели другие трудяги в теплице, срезая секаторами розы, гвоздики, тюльпаны, герберы. Начальником стал, получающим тройную зарплату, бездельником, лодырем, расхаживающим туда-сюда со счетами, карандашом, блокнотом. Я подсчитывал цветы, огурцы, помидоры, салат. Смотрел, как их заворачивают в целлофан, укладывают в ящики, вывозят в город, на базар к перекупщицам. «Эх ты, пан управляющий, пан приказчик», — говорил я себе, поплевывая сквозь зубы, приглядывая за работягами, с раннего утра вкалывающими в теплицах, наблюдая, как подсыпают в цветочные ящики перегной, вносят в грядки компост, подвязывают кустики проволокой, веревками, подрезают одичавшие побеги. Целыми днями как будто салатную молитву повторял, перебирал длинными холеными пальцами огуречные четки, пел сложенную из цветов литанию. Землей, навозом, тленьем опять на меня пахнуло, повеяло вечным июлем, настоянным на пряностях, пышущим жаром.
Я бродил по теплицам, терпеливо, по-мужицки обходил один за одним остекленные туннели: тут поправлю сорванное ветром оконце, подмажу замазкой, там подниму упавший на землю помидор, оботру рукавом, съем украдкой, лохматую головку гвоздики приколю к отвороту комбинезона, посижу на стуле, посвистывая себе под нос, а сам все считаю, считаю, пересчитываю деньжата, отправляющиеся в город тучной дойной коровой, возвращающиеся мычащим стадом, отяжелевшим от раздувшихся, истекающих молоком вымен. Время от времени я забегал на фабричку, что была неподалеку, слушал, как скрежещут машины, выплевывая крючки, кнопки, пуговицы всех размеров и видов, а по сути дела — деньги, деньги, деньги, изготовляющиеся из пластмассы, проволоки, коровьего и оленьего рога, из копыт, акациевой, яблоневой древесины, из черного дуба, отвоеванного у нашей реки, подсушенного в тенистом саду, распиленного на досочки.
Там работали двое художников, шлифовали пуговицы — не пуговицы, а произведения искусства, как у нас говорили, — которые потом пришивались на дубленки, на куртки. «Ходят всякие по свету, дубленки носят, и никому даже в голову не придет, что его ведут по улицам, по площадям, от костела к костелу Рембрандты, Веласкесы, Матейки», — жаловались художники, плевали на пуговицы, замшей до блеска драили. Я к ним подсаживался, ненадолго, на одну-две молитвы, плоскую фляжку вытаскивал из кармана, предлагал выпить. «Вы из деревни, вы человек аккуратный, точный, как серебряные часы, поглядите: коровий рог, совсем недавно бодавший вечность, полевые, луговые, туманные дали, а какая картина из него прет, какая миниатюра, бегство из Египта, тайная вечеря, снятие с креста, а какое воскресение!» Я соглашался, разглядывал на свет пуговицы, из фляжки, отмеряя по два-три пальца, попеременно с художниками потягивал. Пуговички на деньги, на золотые монеты, серьги, кольца в уме пересчитывал, записывал в блокнот, чтобы вечером вручить его Марийке, благословляющей добыток подходящей к случаю молитвой, осеняющей крестным знамением, на коленях поющей благодарственный псалом.
Я вместе с него падал на колени, молился, благодарил бога, что рабочий день прошел удачно, на солнечном диске укатил за лес, за реки, за горы, чтобы отдохнуть, поваляться в травах, выспаться, пока не придет пора бодрого утреннего пробуждения, когда рабочий люд съезжается на велосипедах в теплицы, на фабричку, подвязав к рулю узелок, где кусок хлеба со смальцем, бутылка ячменного кофе, иногда термос. Распростершись, я долго лежал в ее комнатах, возле оттоманки, пальцы, по-парижски пахнущие, целовал, припадал к босым стопам, зарывался в волосы, выбившиеся из прически, рассыпавшиеся по моему лицу, по шее, по обнаженной груди. Я ее любил, почитал, как несомый в процессии образ святого, благодаря которому увесистый каравай колесом катится по столу, грудинка, отваренная с лавровым листом, сама по хлебу размазывается, всегда находится бутылочка с подслащенным молоком для дитяти, а порой появляется и колбаса, ножом толсто порезанная, четвертинка с красной наклейкой, откупоренная под столом, щедро по стаканам разлитая.
И работники ее почитали, отвечали на вопросы вполголоса, держа шапки в руках, будто боялись сглазить. Денежки каждую неделю мяли в пальцах, бумажку за бумажкой старательно складывали, прятали в парусиновые бумажники. Что ни месяц вскладчину заказывали в соборе молебен за ее благоденствие, свечи перед алтарем ставили. Матерью, матушкой прозывали ее во всей околице. За советом всякий день захаживали, помидоры упавшие, подпорченные, огурцы раздавленные, завялые, осыпающиеся цветы подбирали, сносили в ближайшие ларьки, где продавали за четвертинку, за две-три пачки сигарет. А кто потрусливей, таскал цветы на могилы родственников, украшал свежей зеленью гробницу матери, хозяйки, своей заступницы.