— Скучно тебе со мной, Марийка?
— Нет у меня времени скучать, милый. Теплицы, фабричка — с этаким грузом никогда не соскучишься.
Не присмотрел я себе невесты, не привел в виллу, не представил Марийке. Однако, когда она уезжала в город или за город покупать мясо, добывать пластмассу, дерево и рог, заглянул разок-другой на нашу кухню, мелким бесом подкатился со сладкими речами к кухарочке, а спустя несколько дней завел в свои комнаты. Не раз и не два вместе с ней жарил печенку, может быть, даже пересолил. Девчонка, плутовка, такая была охочая, прилипчивая, как мед весной, себя забывала в любви, в такое приходила волнение, словно спешила на майский праздник, в костел к вечерне. Я боялся, как бы Марийка в один прекрасный день чего не заметила, потому что кухарочка глаз с меня не сводила, так вертела головой, что чудом не сворачивала себе шею, краснела, старалась украдкой погладить по руке, лучшие кусочки, когда Юзека не было поблизости, на тарелку подкладывала, и юбчонки ее становились все короче. Потому не диво, что, когда майской, июньской ночью, горячей от искр, от железной крыши, душной от неистовствующих в саду цветов приходила ко мне в чем-то воздушном Марийка, я засыпал подле нее, украдкой похрапывал, свернувшись калачиком, словно лежал на лугу, зарывшись после косьбы в подсыхающую копенку сена.
— Ты меня больше не любишь, Ендрусь, не милуешь, — жаловалась Марийка, изображала едва созрелую девчоночку, шепелявила, как дитя малое, прикидывалась передо мной впервые зацветающей вишенкой. — А может, ты переутомился, голубок, может, я слишком много на тебя навалила обязанностей? Завтра не пойдешь в теплицы. На фабричке только посидишь, поболтаешь с художниками. А может, съездим на пару дней за город, поживем в деревне, в знакомом лесу, где травяной Христос, потешимся?
И мы уезжали за город, удирали от салата, цветов, крючков и пуговиц. Христос под дождем, на солнце все больше зеленел, разбегался по лесу травой, муравейником. Любовь наша, будто освященная этим расползающимся муравейником, этой травой, снова разгорелась, зашумела по буграм и ложбинам, покатилась нагишом по траве, впилась зубами в недавно оттаявшее, пробудившееся впервые за много лет от дремоты жаркое тело. Там же Марийка втайне от хлопочущего на поляне Юзека, пробующего по кусочку от каждого блюда, по глоточку от каждого напитка, втайне от едва оперившихся птиц, гомонящих в дупле, от змеи, выползающей из загробного мира на ковер из мха, сказала мне, что в августе повезет меня к Черному морю, в Румынию.
— На солнышке полежим, на песочке, в соленой воде поплаваем, отведаем, какой он, другой мир. Тянет меня к теплу, к зною. С недавнего времени тянет. С тех пор, как тебя узнала, видятся мне по ночам горячие воды, пальмы, южные фрукты. Однажды приснилось, что я съела две корзины апельсинов. Помнишь, я даже велела в тот день принести из магазина целую корзину. Мы сидели на ковре, чистили их руками, зубами, а сок стекал по пальцам, с локтей капал. Я уже все обдумала. Нашла учительницу, договорилась, она начнет приходить на той неделе, молоденькая студентка. Только, смотри, не влюбись, не вскружи ей голову. Язык будешь учить. Французский, чтобы обед мог заказать, фруктов купить, спросить дорогу.
С тех пор каждый божий день пополудни, вернувшись с фабрички от художников, я учил французский: парле ву франсе, экскюзе муа, силь ву пле. Несколько раз по такому случаю мы заказывали нашей молодой кухарке устрицы, лягушачьи бедрышки, садились за стол, священнодействовали, запивали купленным за валюту шампанским. Из-за этих лягушачьих бедрышек, из-за устриц, вынутых из раковин, посоленных, порубленных, поджаренных на масле с укропом, с чесноком, славная наша кухарочка целый день на меня дулась, близко к себе не подпускала. Через месяц, когда я с грехом пополам смог перечислить предметы в комнате, «ма шери» — Марийку назвал, она на цыпочках подошла к буфету, вынула из ящика какую-то бумагу, вставила в золотую рамку и подала мне с поклоном, чуть ли не на колено опустилась. Это был аттестат зрелости, где сообщалось, что я, Ендрусь, окончил сельскохозяйственный техникум. Я поблагодарил Марийку, «мон кер» опять же, ей сказал, шибко грамотный, завсегдатай светских салонов. С тех пор каждый день, занимаясь языком, целуясь по углам со студенткой, моей учительницей, которая мне все больше и больше нравилась, беседуя с художниками, я ждал, дрожа, не предстоит ли мне в один прекрасный момент стать магистром, отправиться в школу обучать молодежь, как пахать землю, сеять хлеб, чистить кирпичом лемех, подвязывать лошадям хвосты.