Иногда на вокзале, в переулках, в костелах, перед магазинами я встречал своих односельчан из-за реки, из-за леса. Мы останавливались возле первого попавшегося дома, прислонясь к стене, вытаскивали сигареты, курили жадно, словно последнюю трубку перед расстрелом, под виселицей. Говорили о том, о сем, а больше молчали, ловя упорно убегающие в сторону взгляды, посматривая на ноги, переминающиеся на месте, на руки, тянущиеся к колосьям, красному клеверу, к яблокам, готовым сорваться с ветки. Я узнавал последние новости: у кого свадьба, у кого крестины, кто уехал в Чикаго за долларами, потому как овин надо поставить, машину купить, новый дом, каменный погреб отгрохать на зависть соседям, чтоб у людей зенки повылазили, кровь закипела в жилах, в голове помешалось. И покойники мелькали в наших воспоминаниях. Однако покойников — чаще всего дедов, вспоминающих с утра до ночи императора, сидящих на порожке в ожидании: а ну как пролетит над садом сорока, появится из-за овина ангел, несущий благую весть Тереске, крот вылезет из грядки, приходский ксендз со святыми дарами торопливо прошагает по тропке, громницей запахнет, серебряным колокольчиком, елеем, — мы спешили побыстрей отвезти за костел, предать песчаной земле под березами, под медвяными кленами.
А иногда, случалось, я натыкался на ровесников, с которыми мы рубили в лесу дрова, ободрав кору, складывали в поленницы, волокли на соседнюю лесопилку или выкапывали со дна реки гравий, вывозили сперва на лодке, потом на тачке по доске на берег. С ребятами мы обычно заходили в первый попавшийся шалман, пили пиво, опрокидывали по стопочке на одну ногу и на другую, а там и еще по одной, на посошок. Телом девичьим, как всегда в таких случаях, попахивало, телом, с которого снимают платьишко, укладывают где придется, затаскивают в ночной сад. Девчонки наши теперь почти все детные, замужние или собираются под венец, к свадьбе готовятся. Разговор порой заходил и о том, кто на какой должности в гмине, в повяте, во всей стране. Тракторы тарахтели на каменистых дорогах, по угорьям, с одной гулянки на другую, мчались вихрем мотоциклы. Но чаще всего в забегаловке мычал, путаясь под ногами, теленок, подпрыгивал, как на пружине, тоненько ржал жеребенок, визжали подросшие поросята, притащенные с ярмарки на горбу в дерюжном мешке. Бывало также, что, прогуливаясь по парку, по каштановой аллейке, я встречал ребят помоложе себя, сидящих на скамейках, углубившихся в разложенные на коленях книги, тетради, испещренные буквой и цифрой. Прибывало у нас ученых, новых пророков, провозглашающих, что мир держится на букве, на цифре, а главным образом на машине. Эти с трудом позволяли затащить себя в кафе на рюмку вина, коньяку, чашечку кофе. Рта не открывали, вглядываясь в себя, внутрь, где все перемешалось: деревенские костелики и рестораны, хлеба и плавящийся от зноя асфальт, скотинка, бредущая полевой тропкой, пощипывающая задумчиво пространство, потусторонний мир, и автомобили. Некоторые считали, что мужичонка, сидящий на пороге в нахлобученной на глаза шляпе, мудрее древнего философа, он им напоминал вечно возрождающегося Христа, устремившего выклеванные галками зеницы в затянутые бельмом бесконечные дали. Охотнее всего они бы стояли перед ним на коленях, лежали распростершись, умащали его босые, годами не мытые ноги благовонными маслами, вытирали досуха собственными волосами, а лицо, все в морщинках, рябое от пота, утирали бы полотенцем, дабы показать миру запечатлевшийся на нем лик в терновом венце. Другие вспоминали только одно: как приезжали домой за продуктами, лежали над рекой в лесу, где черника и земляника пахнут утренней зарей, осыпавшейся в ручей, в который одно удовольствие кидать камни, сухие комья земли, колышки, выломанные из плетня.
Я прощался с ними, уходил в своем сшитом по мерке шерстяном костюме, стряхивая с рукава, со штанины невидимую пылинку, куриное перышко, выпавшее из их рассказов. Заходил в ближайший костел и плакался создателю, зачем он их ставит на моем пути. Спешил поскорее вернуться домой, в виллу, запертую на три оборота ключа, зарешеченную от подвалов до чердака, охраняемую овчаркой, специально содержащейся впроголодь. Запирался в своих четырех комнатах, по которым ходил взад-вперед, заложив руки за спину, сцепив за головой, на затылке. Не отвечал окликавшей меня снизу Марийке, кидал яблоками в рассевшихся на вишенке воробьев, гомонящих так, словно надвигающийся вечер неотвратимо превращался в кота. Только спустя час, а то и два, когда мир за окнами замазывался грязью, я вынимал из сундучка кларнет.