Идя вдоль заборов, я чувствовал, как мать по-прежнему глядит на меня, смотрит на мои башмаки, что сама зашнуровала, на воротник рубашки, что сама застегнула, на волосы, что сама причесала.
В дверях домов, в палисадниках с мальвами стояли бабы с детьми на руках. Бабы плакали. Мальчишки, стуча палками по штакетнику, кричали мне вслед:
— Спой нам, Петрек. Спой. Спой. Когда будешь возвращаться, не забудь принести нам леденцов. Там, куда ты идешь, их полным-полно. Целые горы.
И я действительно, сам не замечая, тихонько напевал. Напевал песенку, что сочинил Ясек, песенку о конокрадах. Когда я, пройдя деревню, вышел на площадь перед народным домом, то песенку пел уже во весь голос. На площади возле телег мужики пили малагу. Они подошли ко мне. Подали мне бутылку. Я хлебнул как следует. Теперь мы пели вместе.
Когда явился последний призывник, мы сели на подводы. Нам бросили туда еще несколько бутылок вина. Дедушка Якуб, кавалерист Франца-Иосифа, проковылял на деревянной ноге и, вытащив из-под куртки саблю, протянул ее мне.
— Вот она, родная. Верно мне служила. Вернее старухи. И тебе послужит. Руби ею швабов. С плеча и наотмашь. За господа бога. За Франца-Иосифа. За Витоса нашего.
И ударили лошадей кнутом, и помчались они. Кто-то еще кричал, кто-то играл на губной гармонике, а мы, галопом проскочив шлагбаум, въезжали уже на широкую дамбу. Шлагбаум был открыт. Отсюда, с дамбы высотой в несколько метров, была видна вся деревня. Если пониже наклониться с подводы, можно было бы через трубы печей заглянуть в дома, что прижались спинами к дамбе. Мне несколько раз снилось, что у меня ивовые крылья, и я, летая над деревней, подглядываю через трубы, что люди делают. Но теперь дома были пусты. Все вышли на крыльцо, кроме карапузов, которые небось ползут сейчас в коротеньких распашонках под столом, пытаются дернуть кота за хвост, уцепиться за стоящего в углу теленка, чтобы встать на ноги. Нас провожали молча. Только мальчишки взбегали на дамбу и из шапок, из-за пазухи бросали нам яблоки, груши, сливы. Когда мы доехали до парома, подвода почти до краев была полна ими.
На пароме со знакомыми перевозчиками мы распили две бутылки малаги. Пили мы до самого городка. Последнюю пустую бутылку мы выбросили у городской заставы. Нам хотелось покрасоваться в городке, и кто-то спрыгнул с подводы и в первом же палисаднике оборвал все цветы. Вплел их в лошадиные гривы и в упряжь. Подгоняя кнутом по-свадебному разукрашенных лошадей, распевая во всю глотку, въехали мы в городок. Из-под копыт удирали в испуге свиньи, что валялись в грязи, гуси, что шлепали по лужам, и куры, что рылись в пыли. Под визг, кудахтанье и еврейский гвалт, в облаке гусиных перьев подъехали мы к станции.
Поезда еще не было. Даже на ближайших холмах, заросших дубняком, еще не показался дымок. И мы вместе с возчиками зашли в корчму. Было тесно. Здесь пили ребята из соседних деревень, такие же, как мы, новобранцы. Возле стойки промелькнул белесый чуб парня из-за реки.
— Кого я вижу? И тебя тоже забрали? А я думал, что старичков с бабами оставляют.
— Что ты, братец. Как только узнали, что тебя забирают, так и меня призвали. Боятся за Хелю. Ведь во время войны девчата и хромому рады. Вот меня и призвали. Чтобы ты был спокоен. Чтобы твоя рука на курке не дрогнула. И еще из-за тебя я воякой стал, ведь это тогда тебе приспичило в осину стрелять. Помнишь ту рожу, пулями выбитую?
— Ну еще бы, конечно, помню. Постреляем еще в нее.
— Пострелять — постреляем, а ты бы пока бутылочку поставил.
— Будет сделано, Петр.
Мы чокнулись и выпили до дна. И еще выпили. И тогда, глядя на парня, что был ниже меня почти на голову, я заметил — он похож на Ясека. Та же самая легко слетающая с губ улыбка, тот же самый наклон головы, такой же узкий, твердый, как сосновая доска, лоб и тяжелый, как белый камень, подбородок. К тому же в нем был гонор, что отличал всех парней из-за реки. Он чувствовался в движении рук, в развороте плечей, в наклоне головы. А проявлялся только на гуляньях, на свадьбах, когда они вытаскивали ножи, всаживали их в балку, гасили лампу и, схватив с плиты горшок, разбивали им окно. Присматриваясь к парню и сравнивая его с Ясеком, я уже знал, что пошел бы с ним красть перины и лошадей, а вот теперь иду с ним, потому что нас хотят обокрасть. Я даже не почувствовал, что кто-то сжимает мне локоть. И только когда я услышал над самым ухом: