Из приоткрытых дверей казармы появился Стах из-за реки, тоже в брюках и рубашке. Его белесый чуб падал прядками на сонное лицо. Он был похож на ребенка, которого мать сейчас возьмет на руки, разденет догола и станет купать в лохани. Тут же за ним вышел Моисей. Тоже лохматый. Но не такой сонный, как Стах. Да ведь эти, из-за реки, если их встретить рано утром, всегда выглядят так, словно в них загнали на зимнюю спячку по паре барсуков. Только к полудню они немного разгуливаются. Лицо Моисея после вчерашнего удара немного опухло.
— А ты ранняя пташка, — сказал он, протянув руку за моим кисетом. — Даже здесь, в казарме. А я думал, что ты только на гулянье, в саду на заре да перед зеркалом чирикаешь.
— Он от голода чирикает. У них в деревне все такие. За лесом учуют запах капусты с салом, а как учуют, так тут же из сена, из-под перин да из-под кожухов вылезают и сонные через поля, через луга — прямо к этой капусте! — проговорил Стах, садясь на лавку.
— На наших наговариваешь, а у самого тоже нюх хорош. Гороховый-то суп сразу учуял, хоть и спишь, как опоенный.
— И чего ты от него хочешь, Петр? Война же. Парень как умеет, так маскируется. Если бы мог, захватил бы на войну делянку гороха.
— А ты, Мойше, лучше помолчи. Ишь умник нашелся с кларнетом. Господам офицерам играть будешь на нем, да черпакам на кухне подыгрывать.
Моисей покраснел. Кулаки у него задергались. Я чувствовал, вот-вот он двинет Стаха промеж глаз. Я попридержал его за локоть, потянул к себе. Он сел на лавку. И почти одновременно они со Стахом, наклонившись, стали накручивать обмотки. Я глядел на их открытые шеи. Вспомнилась мне сабля на сундучке. И тут я увидел казачью саблю, увидел, как она мчится по лесу за убегающей девушкой и срубает белые березки. Я вздрогнул. И взяв Стаха и Моисея за волосы, потянул к себе. Стукнул их лбами. Они зашипели от боли. Тогда я соединил их руки и сверху положил свои.
— Давайте вместе держаться. Война же. Надо держаться вместе.
И тут затрубили зорю. В казармах забегали. Мы встали с лавки и наперегонки побежали к умывальникам. Вода была как холодное железо. Раздевшись до пояса, мы смывали с себя, как березовые листья, остатки сна. Когда мы одетые сидели на коновязи с котелками горохового супа, ни во мне, ни в Стахе уже ничего не осталось ни от поля, ни от реки, что напоминала срубленный ивняк, а в Моисее уже ничего не осталось от деревянного местечка, которое до сизого ила разрывают, бродя по площади, свиньи. Мы были солдатами, мы ели, долго и терпеливо.
Потом мыли котелки, отдраивая жир песком. До утренней поверки оставалось еще порядочно времени, и Моисей пытался сыграть нам на кларнете. Ничего не получалось. Мешала распухшая губа. Может, мне только так казалось. Я привык видеть Моисея в длиннополом сюртуке, в ермолке. Теперь, в военной форме, застегнутой на все пуговицы, в туго затянутых обмотках на кривых ногах, он немного напоминал шуточного солдата из рождественских представлений.
Мы со Стахом сидели на подсохшей траве. Слушали неуверенную игру Моисея и думали о доме. Скоро начнется сев. Кого же мать наймет, чтобы засеять рожью и пшеницей такое поле? Я слушал музыку, думал обо всем этом и время от времени в ветвях желтеющих тополей вокруг казармы видел то белое лицо, что проступило из осиновой сердцевины. Вскоре весь плац, изрытый конскими копытами, вошел в это лицо. И небо, еще больше, чем на рассвете, истоптанное копытами, тоже было в осиновом лице. Я протер глаза и толкнул в бок Стаха.
— А осиновое лицо по-прежнему тебе является?
— Прямо стыдно признаться. После того утра у реки я его каждую ночь вижу. Вся крыша риги им покрыта. В сено зароюсь, с головой периной накроюсь — все равно его вижу. Такое огромное. Во мне. На все разрастается, что с детства запомнил. А как в поле пахать выеду, оно ко мне от перелеска идет, как святой образ во время крестного хода. Комьями земли в него бросаю, камнями, кнутом его бью. Оно, правда, исчезнет, но тут же в другом перелеске появится.
— Может, на войне у нас это пройдет. Там будет во что пострелять.
— Не хочется мне, Петр, в лица стрелять. А уж если придется, то зажмурюсь.
— Как хочешь, Стах, но, по-моему, лучше смотреть. Будешь жмуриться — это на всю жизнь остаться может.
Моисей прислушался к нашему разговору и вдруг перестал играть. Видно, хотел что-то сказать. Но тут прозвучал сигнал сбора. Мы побежали на середину плаца. Стоя в строю, видели, как из казармы в сопровождении офицеров, в сапогах, при сабле, выходит худой, похожий на огромную птицу, полковник. Мы обнажили головы и прочитали короткую молитву. Моисей рядом со мной молчал. Полковник, отступив шага на два, стал на середину каре. Он поздоровался с нами и заговорил высоким, срывающимся голосом: