А они уже стреляли. Мы были недалеко от них и видели, как из-под касок, спадавших им на глаза, вытекают и катятся по их шеям струйки пота. Нас отделяло от них всего несколько шагов. При желании можно было бы подсчитать все гвозди на их подметках. Еще мы видели, как наши надают, поднимаются и прыгают с крутого берега прямо в реку. Но несколько человек больше не поднялось. Только тогда я заметил, что, кроме винтовки, держу в правой руке саблю. Кивнул ребятам, чтобы они, лежа под ивами, прикрывали меня, а сам по-пластунски медленно-медленно пополз к мотоциклистам. Когда я приблизился к ним на сабельный замах, сел на корточки, занес саблю над головой и рубанул по рукам пулеметчика. Он завопил. Двое остальных, увидев меня с саблей наголо, попытались вскочить и удрать. Но тут я снова занес саблю, и они остались в траве, подняв руки.
Из ивняка выскочили Моисей и Стах. Они бежали, крича громче, чем раненый шваб. Вероятно, их заметили из леса: пули сбивали листья и ветки прямо над нашими головами. Я успел крикнуть: «Ложись!» — и, вжав голову в траву, упал между немцами. Чуть приподнявшись, я увидел, как из соседнего леса выезжает несколько танкеток. Три из них направлялись к реке, остальные шли к городку. Я почувствовал, как во мне все быстрее бежит крот, а тут же за ним осыпается глина и песок. Сабля возле меня запахла разрытой землей. Притаившиеся в траве немцы, видя атакующие танкетки, пытались встать. Поднимая с травы саблю, я бил их плашмя по головам. Они закрывались руками и снова падали в траву.
Неожиданно из-за реки и из городка стала бить наша артиллерия. Я видел, как возле танкеток, взметая землю, рвутся снаряды. Когда одна танкетка, крутясь на месте, задымилась, а потом загорелась, я вспомнил маленькие противотанковые орудия, которые солдаты несли на руках через потоки и размокшие луга. Мы насмехались над этими орудиями, спрашивая у орудийного расчета, не орехи ли сбивать они собираются. Но когда на лугу горели уже три подбитые танкетки, я не выдержал и крикнул: «Ура!» Кричали и из-за реки. Из городка вели винтовочный огонь. Когда задымились еще две, а из них повыскакивали танкисты в черном, остальные танкетки повернули к лесу. Но до леса было довольно далеко. И еще четыре танкетки загорелись на лугу, уцелевшие скрылись между деревьями.
Стрельба продолжалась. Я видел, как по опушке леса, пригибаясь почти до самой земли, перебегает немецкая пехота. Наши заметили этот маневр и сосредоточили пулеметный огонь на пехоте. Однако большой группе немцев удалось ворваться в городок. Почти тут же прекратилась винтовочная пальба. Время от времени слышался далекий крик, бренчание перевернутых ведер и протяжное: «О, господи, Mein Gott!».
Не знаю, сколько это продолжалось. Может, минут пятнадцать, может, немного меньше. Во всяком случае, лежа в траве между двумя швабами и глядя на третьего — он стонал у мотоцикла, — я вдруг заметил, как из городка идут наши с примкнутыми штыками. Тогда наша артиллерия начала прочесывать лес. Из лесу ей не отвечали. Взвыли моторы, потом их гул постепенно утих.
Наши вышли на луг. Они бежали к разбитым, горящим танкеткам, кричали, размахивая винтовками. Я хотел побежать к ним. Но тут ко мне подошел Моисей, бледный как полотно.
— Петр, Петр, — едва смог он произнести и потянул меня за рукав.
Под ивой, свернувшись в клубок, подтянув ноги почти к подбородку, лежал Стах. Возле него винтовка и конфедератка. Я опустился на колени, убрал у него со лба волосы и осторожно перевернул навзничь. Глаза у него были закрыты. Я расстегнул гимнастерку. Разорвал ворот рубашки. Тогда только стала сочиться кровь. Его прошили пулеметной очередью. Грудная клетка ниже ключиц была вся пробита. Я вспомнил про спирт во фляжках. Промыл им раны. Моисей подал мне бинт. Я перевязал Стаха. Он был без сознания. Глаза у него по-прежнему были закрыты. Когда я промыл ему спиртом лицо и смочил губы, он что-то забормотал и открыл глаза.
— Мама, мама, где я? Петр, Мойше, откуда вы взялись? Я не хочу танцевать. Не могу. Не хочу гулянья. Не хочу. Не хочу. У меня все болит.
Мы успокоили его, положили в тень. Моисей побежал за санитаром. Он еще не вернулся с санитаром, а Стах уже пришел в себя. Он понимал, что ранен. Попросил его посадить. Смотрел, как из-под бинта по образку, по солдатскому личному знаку капля за каплей течет кровь. Я повернул ему голову в сторону. Но он хотел все видеть. Просил воды. Я смачивал ему губы спиртом.
Когда пришел Моисей с санитаром и тот перевязал Стаха, я вспомнил о раненом немце. Мы подошли к ним. Двое других уже перевязали раненого. Левая рука была только поцарапана, а правая рассечена наполовину. Моисей и санитар положили Стаха на носилки. Я должен был отвести немцев к начальству.