Хозяин вывел нас задворками на проселочную дорогу. Оттуда, не оглядываясь, направились к лесу. Под пение птиц, встречая все время выбегающих из подлеска зверей, возвращались мы домой. Решили, что ежедневно будем делать километров сорок. Выходило, что, идя напрямик, мы доберемся до дома за три-четыре дня.
Шли мы полями, далеко обходя городки и деревни, поэтому ни разу не встретили немцев. Лишь издалека, на больших дорогах, видели возвращавшихся в родные места беженцев. Но все чаще нам попадались крестьяне, сеявшие в полях хлеб. Иногда мы присаживались с ними на меже и, куря махорку, говорили об окончившейся войне. Приглядываясь друг к другу, мы узнавали по помятой конфедератке с отстегнутым орлом, по гимнастерке, по казенным ботинкам недавних солдат. Поднимаясь с межи, мы просили крестьян разрешить нам бросить в распаханную землю, которая от жары стала как пепел, несколько горстей зерна. После такого разговора на меже мы всегда уходили с краюхой хлеба, с куском сала или свинины.
Крестьяне, глядя на Моисея, все чаще качали головами. А когда Моисей жевал сорванный стебелек травы, уставившись в золотящийся лес, они кивком указывали мне на его курчавую черную шевелюру. И словно случайно рассказывали о солдатах-евреях, взятых в плен и тут же расстрелянных немцами. Но Моисей будто бы и не слышал этого. Жевал себе травинку, глазея на лес, словно из-за расступившихся деревьев вот-вот появится свадьба с миртом и фатой. А если попадался кто-нибудь поназойливее, Моисей доставал из вещевого мешка завернутый в платок кларнет, продувал его и пытался сыграть какой-нибудь псалом.
На другой день к вечеру, идя все время стежками и тропинками через поля, мы подошли к большой деревне. Недели две мы спали в стогах, заброшенных сараях и копнах сена, спали, как зайцы у межи, с открытыми глазами. И очень стосковались по перине. Мы вошли в деревню. Нам указали дом войта. Мы попросились на ночлег. Войт, старый пузатый мужик, похожий чем-то на нашего приходского ксендза, угостил нас самосадом. Болтая с нами о всяких пустяках, подозвал к себе мальчишку. Шепнув ему что-то на ухо, громко добавил:
— Сбегай, сам знаешь куда. Быстро — одна нога здесь, другая там.
Не понравилось мне это «сам знаешь куда». Мы взяли вещевые мешки, отказались от кружки молока и ушли от войта. За третьим или четвертым домом от двора войта, повернув на проселочную дорогу, ведущую в лес, мы увидели, как по деревне едут на велосипедах двое полицейских. В эту ночь мы снова спали в лесу, в куче опавших листьев, укрывшись шинелями.
Мы проснулись, когда было еще темно. Замерзшие, дрожа от холода, стряхивая с себя листья и иголки, мы выбрались из лесу в поле, что поднималось с пригорка на пригорок. На рассвете вышли к пасеке у леса. Нам захотелось меда. Мы выбрали улей и развели возле него костер. Чтобы было больше дыма, мы бросали в огонь траву. Вытянув саблю из-за пояса, я выломал доску из улья. Вырезал соты с медом и достал их рукой. Мы сидели на высохшей траве, недалеко от улья, возле дымящего костра, держа в руках порезанные на кусочки соты. Мед стекал по рукам, по подбородку, размазывался по лицу. Глядя на Моисея, уплетавшего мед вместе с воском, я не выдержал и хлопнул его ладонью по спине. Он уткнулся лицом в мед, закашлялся.
— Мойше, ты выглядишь, как те, из земли обетованной. Ты весь в меду и в птичьем молоке. Словно ты из улья вылез.
— Ой, Петр, отвяжись. И где я теперь умоюсь? До самого дома не слизать мне этой сладости. Все осы будут на меня садиться.
— Подожди. Может, по пути попадется какой-нибудь заблудившийся теленок. Он тебя языком так умоет и причешет, что хоть бричку подавай да на свадьбу вези.
— Тоже мне умник. Сам-то весь в воске, словно всю субботу под семисвечником проспал, а к другим пристаешь.
Отбросив за спину вощину, я снова стал саблей вырезать соты. Сабля наткнулась на что-то твердое. Заскрежетала, как по кости. По мне мурашки забегали. Закрыв глаза, я увидел потного шваба, лежавшего у пулемета. И его раздробленную саблей руку. Я позвал Моисея. Отрывая доски, я заметил на дне улья патроны и револьвер. К задней стенке был прислонен завернутый в газету рулон. Отгоняя пчел пучком тлеющей травы, я достал рулон. Он был толстый, длиной с метр. И закапан медом, как револьвер и патроны.
Мы осторожно развернули его. Перед нами на траве серебрилось и золотилось полковое знамя. Вышитые золотой нитью слова «БОГ И РОДИНА» были в меду. По меду ползало, с трудом вытаскивая лапки и крылья, несколько пчел. Став на колени перед знаменем, мы помогали пчелам выбраться из меда. Я поглядел на Моисея, облизывавшего липкие пальцы.