13
Весь день, и всю ночь, и еще следующий день до обеда проспали мы с Моисеем в риге, зарывшись в сено, в принесенные матерью перины. Возле нас, глубоко в сене, стояло ведерко с молоком и эмалированная миска с жареной курятиной и крольчатиной. Просыпаясь, мы ели мясо, пили молоко и, бросив за спину обглоданные кости, опять зарывались в перины.
Матери наказали, чтобы она никому, даже ближайшей соседке, не заикалась о нашем возвращении. Когда на другой день около полудня мы стали одеваться, нам казалось, будто мы и не воевали — те две недели ушли, осыпались вместе с испариной в примятое сено, в пропотевшие перины. Мы колотили друг друга кулаками по спине и по загривку, таскали за чуб, сталкивали ногами с сена на клевер в закроме, хохотали до слез, пытались спеть мою припевку о конокрадах. И впервые за два года я не слышал охотившейся под стропилами куницы и не видел перед сном ехавшего на вороной трехлетке Ясека.
Надев принесенные матерью брюки и свежевыглаженные рубахи, подкованные гвоздями казенные ботинки, мы съехали с высокого сеновала прямо на земляной пол. Наперегонки, распевая во все горло, с шумом ворвались в дом, что даже дверь застонала под ударом плеча. Час спустя, раздевшись догола, мы плескались в лохани, вынесенной в другую комнату. Намыливая Моисею спину и поливая ему голову теплой водой из кружки я заметил, что на его обритой саблей голове появился легкий пушок. Правда, он по-прежнему напоминал парнишек с тесного хутора, их, бывало, в долгую засуху брили наголо, мазали голову гусиным жиром и заставляли целыми днями стоять на коленях у придорожной часовенки и петь покаянные псалмы. Только от головы Моисея не шел пар и не веяло от него близкой грозой.
Отмытые дочиста, пахнущие простым мылом и железистой водой, сидели мы за столом, прихлебывая из глиняной миски куриный бульон. Мать, присев на низенькой скамеечке у печки, смотрела на нас пристально, словно у нас вот-вот вырастут крылья.
За обедом мы наелись, как прелаты в день храмового праздника, даже ремни распустили на туго набитых животах. Потом вышли в сад покурить. Сидя на лавочке среди мальв, мы глядели на пустошь под облетевшими ракитами, на дальние холмы за Вислой, они колыхались в воздухе, как золотая ткань на вишневых кроснах. Тогда только, увидав холмы за Вислой, вспомнил я про Ясека из той деревни, где звонко ржали краденые кони. Прикрыв глаза, я увидел Стаха. Мне казалось, он стоит прямо возле сада, возле ивового плетня, поднимается на цыпочки, стараясь сорвать красное яблоко. Я не выдержал и, встав с лавочки, отправился в самый дальний угол сада, к яблоньке, усыпанной красными плодами. С нижней ветки сорвал яблоко, обтер с него осеннюю дымку и протянул руку за плетень. И не заметил, что за мной стоит Моисей. Прежде чем я успел спрятать за спину руку с яблоком, Моисей взял его у меня и вонзил в него зубы.
Я не сказал Моисею, кому нес яблоко. Но на всякий случай подошел к яблоньке и, ухватившись обеими руками за тоненький ствол, тряс ее до тех пор, пока с самой верхней ветки не упало последнее яблоко. Моисей, не в силах выдавить из себя ни слова, стоял, разинув рот. Я сказал:
— Это тебе. Отвезешь старикам. И скажешь, что был в раю, в той самой вашей земле обетованной. И что войны не было. И ни словечка не скажешь о Стахе. А теперь пойдем побреемся. Люди нас заметят, станут приходить. А у нас такой вид, словно мы у черта на куличках побывали.
Мы брились в саду, глядясь в вынесенное из дома зеркало. Но я не ставил его, наученный горьким опытом, ни на колодезном срубе, ни в ветвях яблоньки. Мы его держали по очереди. Когда я, намыленный, с выправленной на ремне бритвой, встал перед зеркалом, которое обеими руками держал Моисей, он откинул голову, усмехнулся и сказал:
— А может, станцуешь? Станцуй, Петр. Ты так хорошо танцуешь перед зеркалом. Станцуй, пока никто не видит. Пусть будет как раньше. Как после гулянья. Ну, станцуй, Петр.
Я сбегал домой. Принес почерневшую — ею резали яблоки — саблю. И свистнув в два пальца, вступил с поднятой над головой саблей в польку, которую напевал Моисей. Я видел, как в зеркале, стократно отражаясь, сверкает надо мной сабля. Моисей пел все задорнее, посвистывал в два пальца, вел меня в танце, держа в объятиях зеркало. И в этом танце я снова рассекал саблей руки шваба, можжевеловый куст и гусака. И снова проводя саблей прямо по коже, сбривал Моисею пейсы и курчавые волосы. А когда я увидел в зеркале себя всего в ветках, унизанных яблоками, в золотившихся ракитах на пустоши, посреди колыхавшихся за Вислой холмов, когда я задел саблей небо над соломенной крышей Хелиного дома и над соломенной крышей Марысиного дома, тогда, остановился. Отбросив назад саблю и утирая пот с лица, я стал бриться.