Его звали Илай. Шестнадцать ему исполнилось полгода назад, в день именин моей мамы. Его собственной маме было семнадцать, когда она его родила. Графа «Отец» была пустой. Я вчитывался в эти скупые казенные строки, словно хотел извлечь из них какой-то скрытый смысл – лишь бы не смотреть на убожество его жилища и на него самого.
Илай.
– И давно ты здесь ютишься?
– С января, – сказал он и добавил с усилием. – Р-работаю тут. Легально.
– А питаешься чем?
Он пошуршал в углу; я поднял голову и увидел упаковку от китайской быстрорастворимой лапши, извлеченную, видимо, из мусорного ведра.
– Что, денег не хватает?
– Хватает.
Он так и стоял, держа в руках свою папку. Если бы он сел на кровать, уткнулся в телефон, мне было бы легче уйти. Надо было сразу сказать: всё, парень, я тебя везу домой. Баста. Но нет, ты повел себя как идиот, как слабак. Расхлебывай теперь. Стронцино[2].
«Он такой зажатый, будто у него внутри что-то болит».
– Слушай, у меня, возможно, найдется для тебя работа получше. Но я не уверен на сто процентов. Ты мог бы временно отпроситься, чтобы не увольняли совсем? Если, конечно, тебе самому это интересно. А жить можешь у нас пока.
– Да, – выдохнул он, едва дослушав меня.
– «Да» по всем пунктам?
Он кивнул. Он даже не спросил, что за работу я ему предлагаю.
Мы сели в машину, закинув на заднее сиденье спортивную сумку с его вещами. Я заметил, что он волнуется, словно я мог в любой момент передумать.
– И вот еще что. Ты и Соня... Я надеюсь, что этого не повторится. Ты меня очень обяжешь, если оставишь ее в покое. Я понятно изъясняюсь?
Он понуро тряхнул челкой.
Я ехал и думал, что тяжело и неизлечимо болен на голову. Я везу сексуально озабоченного подростка к себе домой, где живут две молодые женщины. Я ничего о нем не знаю. Он вечно молчит и странно ходит. Он мучительно изломан, и эта мука передается мне. Я хочу его спрятать и никому не отдавать.
5
Разумеется, никакой работы для него у меня не было. В тот момент, когда меня осенило, я думал про наш подвал, до которого не доходили руки с самой покупки дома. Не знаю, почему я вспомнил о нем; должно быть, созерцание голой комнаты запустило цепную реакцию: Дара что-то говорила о ночлежке для собак, которую можно было бы устроить в этом подвале. Так или иначе, это был чистой воды блеф – а вернее, импровизация. В юности мне так тяжело давалось принятие решений, я так бесконечно долго взвешивал все за и против, что мой внутренний психотерапевт не нашел ничего лучше, как одним пинком выбить меня из зоны комфорта. Зак неоднократно предлагал мне во время наших музицирований поджемовать, как делают джазмены, но я до того боялся облажаться, что играл строго по нотам, и никак иначе. Заку было легко: его способности были не чета моим – и тем ценнее оказалось вдруг обнаружить, что я тоже могу импровизировать. Конечно, всегда есть риск попасть не в ту тональность, но без риска не бывает и выигрыша.
Итак, я сымпровизировал – и, судя по всему, довольно удачно, потому что ни Соня, ни Дара будто бы не удивились тому, что случайно приблудившийся мальчик поселился у нас на неопределенный срок. Гораздо больше их интересовали детали.
– Как нам все-таки тебя называть? – спросила Соня.
Он не ответил, всем своим обликом демонстрируя готовность называться хоть горшком. Мне пришлось взять инициативу, спросив у Дары: а есть имя Леон в русском языке?
– Есть Лев, это то же самое по смыслу.
– А Илай?
– Нет, никогда такого не слышала.
Соня по привычке сунулась в телефон, показала ей что-то на экране, и Дара изумленно воскликнула:
– Илья! А я всегда думала, что это чисто русское имя. Есть такой герой из сказок, он сперва сидел на печи тридцать лет, и еще три года, – добавила она зачем-то, – а потом слез и пошел всех рубить в капусту.
– Маньяк, что ли?
– Нет, зачем? Он хороший был, сильный. Кого надо, спасал.
– Ну? – обратился я сразу ко всем. – Будем голосовать? А может, еще что-нибудь придумаем, раз уж нарекаемому всё равно?
Мальчик, до сих пор безучастно глядевший в пол, навострил уши. Я не знал тогда, прочитал ли он за свою жизнь хоть одну книгу, но был готов поклясться, что ему знаком один из элементов мифотворчества: дарующий имя получает власть над именуемым. Подумайте об этом, когда в следующий раз откроете роман или повесть – этот прием любит прятаться в хитросплетении длинных сюжетов, изобилующих иносказаниями, отсылками и аллегориями. Если кто-то из персонажей книги с завидным постоянством переименовывает своих сокнижников – значит, с ним что-то неладно: мания величия, участие в тайном культе, а то и вовсе божественная природа. Я не обладал ни тем, ни другим, ни третьим, а до эмоциональной близости, позволяющей нам, живым людям, давать другим нежные или шутливые прозвища, было еще далеко. Я не имел права, и он знал об этом. Выпрямился, поднял голову и, убедившись, что на него смотрят, сделал жест, который в наше время монополизирован азиатскими инстаграмерами, а прежде означал знак победы – или число два.