Мы для порядка покатались по улочкам, пару раз запарковались у обочины – он делал всё четко и аккуратно, и я похвалил его, а затем повел на автостраду. Утренний час пик давно закончился, но движение было активным, и я мысленно перекрестился, когда машина свернула на въездную рампу. Восемьдесят, напомнил я и, вывернув шею, оценил поток, в который нам предстояло вливаться. У тебя есть время, наша полоса – дополнительная. Если увидишь, что места нет, не паникуй, оставайся тут. Я подскажу. Мой голос звучал спокойно, но поджилки изрядно тряслись: ты, оказывается, боишься за свою жизнь, Морис – да фиг со мной, я за него боюсь. На пассажирском даже подушки безопасности нет, всё равно пропадать. Затикал поворотник; зазор в потоке был хороший, и я облегченно вздохнул. Слабо́ еще на один ряд или в аэропорт поедем? Окей, сказал он с плохо скрываемым удовольствием; перестроился еще раз и отдался ощущению полета – я видел это по выражению его лица, по тому, как расслабились его плечи, хотя руки продолжали слишком крепко сжимать руль: новички всегда так делают, я и сам так делал когда-то, – следи, пожалуйста, за скоростью, Илай. Как устанешь, скажи. Мне хотелось узнать, что он сейчас чувствует: гордость, удовлетворение? Радость оттого, что он – впервые – стал частью потока? Я молчал, чтобы не мешать, но смотрел на него в открытую, невольно любуясь тем, как ему идет эта уверенность. Он, наверное, так же сидит и на лошади – я ни разу не удосужился съездить с ним. Я привык считать, что боюсь всего большого: лошадей, открытого пространства – не подозревая, что самым страшным для меня всю жизнь были сильные чувства. Привязанность делала меня уязвимым, и я научился не привязываться. Я думал, что хочу разделить себя с кем-то. Но прежде чем разделить, надо было себя собрать: найти недостающие кусочки мозаики и признать их подлинными – или навеки остаться недоделанным подобием себя.
Илай почувствовал мой взгляд, выпрямил спину и тряхнул головой. На бензин, наверное, дофига уйдет? – спросил он, полуизвиняясь. Да нет, копейки. Но надо бы и правда поворачивать, – я догадался, что он стесняется признаться в том, что устал. Давай в первый же выезд. Мы заехали на заправку, и я заодно показал ему, что куда вставляется и как платить. Он с трогательной настойчивостью попытался всучить мне десятку; правая рука была забинтована, и у меня заныло в груди, хотя я перестал думать о вчерашнем, да и о завтрашнем тоже. Мы поменялись местами; я отметил с оттенком неприятного удивления, что даже моя машина знает обо мне больше, чем я сам – недаром ведь она рассчитана на меня одного да, изредка, эпизодических пассажирок. Капризная велюровая обивка салона не выдержала бы ни детей, ни собак. Чистенькая и внутри, и снаружи, старомодная, но вполне функциональная: братцы, это ж я! – хотелось мне воскликнуть, но я только усмехнулся себе под нос, заезжая на рампу.
Уже на магистрали меня настигло еще более поразительное открытие: я ни разу не задумался об этом, пока возил Дару.
Неужели я и вправду был таким?
Мы оба ни проронили ни слова, пока ехали домой. Лишь когда я встал у обочины на нашей улице и заглушил мотор, Илай сказал: «Спасибо». Коротко взглянул на меня, осторожно протянул руку и тронул кончиками пальцев моё колено. Я едва ощутил это прикосновение, но белизны его бинта на темной ткани оказалось достаточно: в горле застрял комок, я отвернулся в тщетной надежде скрыть слезы – я сам не знал, что на меня накатило, было одновременно и горько, и как-то щемяще-радостно, и легко, как после исповеди. Я поглубже вдохнул и заставил себя успокоиться, чтобы сохранить остатки лица. Вытер глаза и улыбнулся Илаю, который сидел очень напряженно, стиснув руки у себя на коленях.
– Извини, меня просто триггернуло – знаешь, как бывает, когда что-то связано с местом или действием, какие-то воспоминания, ужасно древние, но всё равно дорогие.
Он нерешительно кивнул.
– Мне было столько же, сколько тебе сейчас. Я тоже учился водить и на магистраль выезжал всего пару раз, и только днем. А был вечер, зима. Холодно. Но дождя не было, а то мы бы точно убились, наверное.
Он не сводил с меня глаз. Я подумал, откуда бы начать.
– Я, конечно, не имел права водить самостоятельно. Но я сказал: давай я сам тебя отвезу. Мне в тот момент страшно не было, я только боялся, что упущу этот шанс, и другого такого не будет. Я ведь знал, что она уезжает, а мы и двух слов друг другу не сказали. Чудно, я же всегда умел говорить с кем угодно, и сцены не боялся, и микрофона, а ее боялся. И если ты думаешь, что она была какая-то раскрасавица, то фиг. У нас были девчонки в сто раз красивее – в смысле, не у нас в классе, мы учились раздельно, но были всякие вечеринки, где разрешали встречаться и танцевать, и всё такое. Там обычно и знакомились. А она была нашей соседкой. Этот дом сдавался, и они там всего два года прожили. Я на нее смотрел в окно – она как будто нарочно не занавешивалась. Ничего особенного она не делала, в одном лифчике не ходила, но я всё равно пялился. Она была такая... другая. Как инопланетянка.