Я закрыл за нами калитку, чтобы Локи не выбежал наружу; сказал Даре: «Вы присядьте пока», – и ушел в дом. Виолончель лежала на стуле, и я заметил, что гостья с любопытством ее рассматривает. Я вынес графин и два стакана. Дара смущенно поблагодарила меня и наполнила водой силиконовую мисочку, которая складывалась для хранения в удобный блин. Локи опустошил ее в два счета и, все еще тяжело дыша, улегся на дощатый пол.
– Можно погладить? – спросил я для поддержания беседы.
– Да, он дружелюбный. Только лучше не по голове.
– Почему?
– Собаки не любят, когда их трогают за голову.
– Странно, я никогда такого не слышал. В детстве мы собак гладили где попало.
– Когда я в школе училась, щенят полагалось тыкать мордой в их кучки и лужицы, – сказала Дара. – А еще детей бить ремнем.
В ее голосе не было упрека, но прозвучало это не очень-то вежливо. Я не стал развивать тему, а вместо этого наклонился и погладил шерстяной, ритмично пульсировавший бок.
– Трудно играть на виолончели? – спросила Дара: ей как будто хотелось сгладить неловкость.
– Трудно первые несколько лет. А вообще зависит от природных данных, конечно. Мышечная память и все такое. Хотите попробовать?
Она согласилась легко, словно ждала этого предложения. Бережно приняла инструмент, обхватив левой рукой за талию, как партнера в танце; взяла смычок кончиками пальцев, но, ощутив неожиданную тяжесть, перехватилась крепче. На запястье проступила ямочка, и это вызвало в моем теле странное чувство: будто кто-то провел мне этим смычком поперек туловища повыше пупка – или, если бы я был виолончелью, у самой подставки. Именно это последнее Дара и сделала. Инструмент отозвался чуть скрипучим, но в целом очень неплохим До большой октавы, после чего смычок непослушно и весело отскочил от струн.
– Прыгает! – удивленно воскликнула она. – Как мячик.
– Надо просто прижимать сильней. И вести длинно, до конца.
Я положил ладонь на ее руку, стараясь не думать о том, что это та самая, правая рука. Она целиком утонула в моей, и сразу как-то по-особенному сильно ощутился жар летнего, удушливого дня, не сулящего облегчения и после наступления темноты. Смычок полз по струнам бесконечно долго, и ползла через всё мое тело капля пота, скользнувшая с шеи в вырез рубашки. Дарина щека розовела, и мне подумалось, что ей хочется пить.
– Вот так, – сказал я. – Попробуйте сами.
Я взялся за графин – он был приятно прохладным – и наполнил оба стакана. Не успел я это сделать, как калитка приоткрылась, и в нее просунулась девичья голова в бейсболке.
– Заходите, – Я помахал ей, не дожидаясь вопроса. – Только осторожно, у нас тут большая собака.
Эта последняя, как по команде, встрепенулась. Я забрал у Дары виолончель и сунул ей взамен стакан с водой. Две соседские девчонки вошли, держа на руках по мопсу – черного и рыжего, с обезьяньими морщинистыми личиками и вселенской печалью в глазах. Я перекинулся с их хозяйками парой обычных фраз, и они, обогнув веранду, затопали наверх к боковой калитке, ведущей в палисадник. Я дождался, пока щелкнет задвижка, и пояснил:
– Они напротив нас живут, ну и ходят иногда через наш двор. Мопсам тяжело по жаре ковылять, а тут в обход далеко.
– И любой может вот так калитку открыть? – осторожно уточнила Дара.
– Конечно, там же защелка стандартная.
– И на ночь не запираете?
– А что у нас брать? Ну стырят кресла с веранды, не велика потеря.
– Можно табличку повесить, – предложила она с улыбкой. – Осторожно, злая собака. Воры боятся. Даже если мелкая порода – скорее к соседям залезут.
– А я не хочу, чтобы лезли к соседям.
– Да, – тут же согласилась она. – Это справедливо.
Локи за время нашей беседы успел исследовать двор и стоял теперь у калитки, бросая недвусмысленные взгляды на свою наставницу. Мы оба, не сговариваясь, ухватились за этот повод, чтобы расстаться без церемоний, словно общение тяготило нас. Конечно, это было неправдой, хотя именно с того дня мои мотивы для поддержания знакомства стали казаться сомнительными мне самому. Но остановиться я уже не мог.
5
Люди творческого склада, к которым я себя отношу безо всякой натяжки, обычно не любят рутины, а если они еще и сангвиники – не любят вдвойне. Моя жизнь без жесткого режима превратилась бы в кошмар. Мне повезло, что меня рано научили нехитрым, но чрезвычайно ценным навыкам: делить задачу на более мелкие, делить время на отрезки, преодолевать день как полосу препятствий, рассчитывая силы и чередуя нагрузки с отдыхом. Методом проб и ошибок я нашел тот ритм, который, с одной стороны, эффективно меня выматывал, а с другой – помогал добиться максимальной работоспособности и, как следствие, морального удовлетворения. Я вставал в промежутке между половиной седьмого и половиной восьмого, приводил себя в порядок и спускался на кухню. Кофе я варил исключительно в своей Бьялетти и за много лет так насобачился, что Соня утверждала, будто у меня получается вкуснее, чем в эспрессо-машине. Поэтому она старалась тоже встать в это же время: кофе в нашем доме подавался строго дважды в день. Даже для гостей я не делал исключений, а если сам попадал в гости в неурочное время, то пил только вино или воду: количество кофеина в организме мне приходилось дозировать миллиграммами. Утром я пил кофе с каплей молока, вечером – с каплей ликера, всегда из одной и той же фарфоровой чашки, белоснежной с золотым горлышком, раскрытым широко, как раструб у медных духовых. Можно было предположить, что руки мои, благодаря здоровому образу жизни, окрепли настолько, чтобы такая хрупкая вещица чувствовала себя в безопасности, но увы: примерно раз в год чашка срывалась с края раковины или неловко подворачивалась мне под локоть, стоя на столе. Тогда я отправлялся к маме за новой, пользуясь этим поводом, чтобы ее навестить. Мама жила в трех тысячах километров от меня – в Северном Квинсленде, и у нее в сервизе еще оставалось штук пять или шесть таких чашек.