Мы встретились в студенческой столовке – я сам настоял, любопытно было посмотреть, как всё изменилось, и я, конечно, ничего не узнал; а вот такие девчонки учились со мной и тогда, без малого двадцать лет назад: неброская одежда, хвостик на затылке. Они стеснялись ко мне подходить, и теперь она тоже волновалась и крутила на пальце колечко, но ей была крайне важна её Цель – с такой большой буквы Ц, какие бывают только в юности, – и она готова была всё стерпеть. Да это же очень круто, сказал я искренне, и васильковые глаза за стеклами очков застыли, боясь моргнуть и проснуться. Представляете, я всегда жалел, что меня не приглашают объявлять станции в вагоне метро. Не знаю, почему мне так этого хотелось. А у вас-то всё интересней в сто раз! Я тут же стал думать, как можно сыграть этот постепенный переход от безликого голоса, который ежедневно слушает героиня рассказа по пути на работу, к голосу живому, сочувственному – к незримой субстанции, которая становится для нее единственным собеседником, а затем и другом. Это вы здорово придумали, повторил я; и вы молодец, что не боитесь поднимать сложные темы и вставать на сторону маргинализированных меньшинств. Меня самого передернуло от этой канцелярщины, но так трудно было найти слова, чтобы выступить от своего имени, окончательно признав себя таким же маргиналом, как эта бедная персонажица; мне почему-то представилось, что у нее длинные волосы и феньки на руках, как у бабушки Илая, которая страдала от той же болезни. Вы потом скажите, куда приезжать записываться, у меня гибкий график. Её лицо лучилось, а я думал, как же здорово, что она может вот так запросто найти актеров для своего проекта, насобирать пожертвований, чтобы оплатить студию и прочие расходы, а потом выложить в сеть плоды своего творчества, ни с кем их не утверждая и не боясь начальства. Жалел ли я, что не родился ее ровесником? Хотел бы я вернуться в свои студенческие годы? Нет и нет. Я ощутил это с удивительной ясностью, пока прогуливался по университету после нашей встречи; я ни на что не променял бы жизнь, которую прожил. Я был счастлив, что застал теплое ламповое время с телефонными будками и уличными регулировщиками в белых перчатках; я был счастлив, что легко влился в новые реалии, но что важнее всего – я нигде не чувствовал себя лучше, чем в своем почти-что-сорокалетнем теле, с мозгами взрослого, способного любить и поддерживать. Я радовался за эту беззаботную цифровую молодежь, за Соню с Илаем, которые что-то там мутили втихаря – я видел только краем глаза, Илай показал мне запись, как танцует Бадди: будто игрушечная лошадка на подпружиненных ногах. Мы найдем профессионального оператора, чтобы нас снял, говорила Соня, и музыку наложим, а потом запузырим это куда-нибудь и прославимся. Ты нам сыграешь? О, я знаю, встрял Илай, мы его тоже посадим в загон с его виолончелью. Я отмахивался, но уже видел и связку бананов, которых у нас прежде никто не покупал, и валявшиеся на кровати тренировочные штаны – и, как моя новая знакомая, боялся ненароком сморгнуть видение.
«Ты не поверишь, Морис», – Соня протянула мне телефон. Видео сперва было невнятным: темно, всё трясется, и я слышал только ее голос за кадром: «Илай, сделай так еще». Экран посветлел, и уже можно было разобрать, что они стоят друг против друга – мальчик и конь, один отнекивается, другой терпеливо ждет, «ну сделай, пожалуйста», – Илай приближает лицо к лошадиному носу и дует в него, а Бадди в ответ принимается кивать, а Илай – боже мой, он смеется, он и в самом деле умеет дурачиться? Они друг друга стоят, отвечает Соня, два балбеса.
Солнце катилось к самому длинному дню в году, а когда оно пряталось за холмами напротив, на вершине их начинали перемигиваться огоньки гирлянд – это напоминало мне о детстве: на нашей улице все старались перещеголять соседей, украшая палисадники кто во что горазд. Мы с Соней елку не наряжали, но всегда вешали фонарики на веранде и на балконе, чтобы прохожие могли любоваться. А куда же вы кладете подарки? – спросила Дара. Я и сам уже подумал, что в этом году нам понадобится ёлка – пусть самая простецкая, из супермаркета, такая, что сама светится, ведь дело не в ней: главное – чтобы мы собрались вокруг нее все вместе. И мы пошли и купили ее, она была белая, а по мягким пластиковым иголочкам бегали огоньки – как мурашки, заметил Илай с неизменной своей наблюдательностью. Что, и подарки будут? А как же. Я не ждал от него особого энтузиазма: в его возрасте я уже тяготился семейными посиделками – но Илай воспринял наши приготовления всерьез и несколько раз уточнил, надо ли ему быть с нами двадцать четвертого весь день – ведь правда надо, Мосс, мы же будем готовить? Сперва я отвечал ему машинально, а потом заподозрил неладное в этой настойчивости и в том, как он прятал глаза при попытках вывести его на чистую воду: а что, тебя кто-то пригласил в гости? Долго отпираться он не стал – да, мать звонила, он отбивал звонки, и тогда она прислала смс-ку, но он, конечно, никуда не пойдет, он ужасно занят и вообще. А почему, Илай? Если всего на часок, то ничего страшного, мы тебя подождем. Он ответил со злой усмешкой: обойдется. Она даже про мой день рождения в этом году забыла, а теперь зовет отмечать с ними сраное Рождество. Дара мягко упрекнула: ну зачем такие слова, но я сказал: оставь, он всю жизнь молчал, пусть говорит, как умеет. Меня больше волнует другое. Послушай, Илай, твоя мать могла тогда сделать аборт. Допустим, было поздно. Но она терпела всё это, терпела как могла, пока ты был маленьким. По-своему старалась дать тебе всё, что нужно. Это стоит хотя бы уважения. Ты можешь жить с нами, мы только рады. Но я хочу, чтобы ты вел себя с ней – не скажу «как мужчина»: будь ты женщиной, я сказал бы то же самое – а как взрослый человек. Потому что иначе ты признаешь нас с Дарой грязными извращенцами: мы спим с ребенком или со слабоумным.