Идти было непросто, с каждым шагом в направлении лазурной точечки силы таяли, а стоило оступиться или обойти какую-нибудь корягу, уклоняясь от прямой дороги, гири волшебные исчезали куда-то. Надо понимать, волшебство, которое их с Гранном испытывало, старалось Олёну сбить, развернуть и не пустить, чтобы она и в три дня не управилась. Волшебство это, испытательное, подстегивало Олёну тем сильнее, чем тяжелее идти становилось: любая усталость и любая мука представлялась ей тотчас же незначительною, стоило вспомнить своего сида, чудишко безголовое, настолько ее любви опасавшегося, настолько об одной Олёне радеющего, что и отпустить на все четыре стороны готового! Оттого сопротивление всяких сил сверхъестественных воспринималось обыкновенно и с опасливой радостью — оно вернее всех прочих примет указывало, что дорога выбрана правильно.
К вечеру, когда смеркаться стало, Олёна вымоталась ужасно, её, выносливую, шатало от шага к шагу. Так и подмывало успокоиться да присесть, шажки все одно крохотными выходили, каждый по отдельности ничего почти и не значил. В очередной раз мотнувшаяся по тропке, она схватилась за чудом уцелевшую тут корягу, увесистую и не ушедшую в топь, несмотря на собственную тяжесть. Перевести дух было приятно, но после этакой остановки вес волшебной тяжести на ногах представился ещё более мучительным, будто увеличился или обновился вместе с её силами.
— Ах ты плутовская волшба, — ругаться было успокоительно и немножко заставляло вспомнить о привычном, не мистическом и колдовском. — Всё бы тебе норки да отнорочки находить, чисто мышь полевая, от лисы в бега ударившаяся! Ну, ничего, ужо я тебя догоню да за хвост жульнический отловлю, не побегаешь.
Смеркалось по осени быстро, хотя и не так, как в зиму, но Олёна не боялась: утопнуть она сейчас не могла, даже когда падала, до земли болотной не долетала, разве что длинная коса размётывалась далеко и в болотную жижу окуналась. Прочие опасности её не беспокоили, отчего-то уверенность в груди жила — как ее к земле тянет охранной волшбою, так и зверя всякого к той же земле пришибёт, вздумай он вмешаться в дела магические, на любви сидовой построенные. Да и не трогали Олёну никогда на болоте звери лютые, хотя временами, бывало, она слышала чужое присутствие поблизости.
После сумерек на землю опустилась сначала темень, а после и вовсе мрак кромешный. Казалось, глаза себе выколи — темнее не станет, настолько вдруг почернел и сам воздух. Впервые за все время на болоте, в Гранновой вотчине, Олёне стало боязно. Никого, кроме Гранна, из волшебнического племени сидов тут не обитало; звери никогда не нападали, ну так и темнота не зверь; а уж хуже врага человеку придумать, чем другой человек, никогда не возможно было. На всякий треск и шорох сердце её замирало, а дыхание в груди затаивалось, тоже о себе заявлять не решаясь. Олёна другого шума и не производила: шла она теперь по самому воздуху, разве что вздохи глубокие делала, да руки нарастопырку держала, чтобы в деревце какое чахлое не врезаться или на корягу какую, особливо вредную, не налететь.
Сколько продержалась та темнота неестественная, Олёна бы и под страхом потери Гранна не сказала, зато когда на небо выкатилась луна, серебряная, что пуговка начищенная, яркая и приветливая, с души как камень свалился, грохоча, даря освобождение и надежду.
Остановилась в первый день Олёна лишь тогда, когда поняла, что дважды ноги её не в ту сторону несут, резвые от снятой тяжести, всю работу целого дня насмарку пускающие. Присела возле очередной коряги, руками себя обхватила, в платок закуталась поплотнее и только тут ощутила, как ноги замерзли. Подтянула под себя, прикрыла подолом, насколько платья хватило, скукожилась, да сон не шел. Поэтому Олёна стала представлять себе Гранна: а как встретит, а как улыбнется, а как навстречу шагнет, когда дойдёт, найдёт его Олёна!
Сами мысли про сида уже согревали, холод отступил, ногам стало мягко и легко, а платок согрел пуще многих одеял.
Спала Олёна чутко, то и дело на шорохи вскидываясь, опасаясь рассвет проспать — три дня магические наверняка как-нибудь нехорошо обернуться смогут, едва только намек почуют, что срок на исходе. Поэтому совсем очнулась она до зари, только занялся рассвет, Олёна поднялась, признательно погладила кустишку, возле которого ночевать пришлось, да и дальше двинулась, припоминая, как она вчера направление верное взяла.
Припоминалось почему-то неладно, зато едва знакомая тяжесть на ногах повисла, так и память освежать больше не требовалось. Сосредоточилась Олёна, подумала про птаху своего летне-глазастого, сида волшебнического, перед глазами опять бирюзовая точечка показалась, помигала приветливо и снова скрылась. Задышалось привольнее и спокойнее — Гранн точно ближе был, чем вчера, Олёна хорошо за день прошла, достаточно!
Из-за того ли али чего другого, но и груз сегодняшний Олёне легче показался, полетела она вперед, заторопилась, чисто на крыльях, будто тоже к птичьему племени отношение иметь стала. Недолго, правда, пробежать удалось, потом, как солнце встало, груз снова неподъемным показался, но Олёна не жаловалась, наоборот, благодарна была, что хоть чуть смогла быстренько перейти.
Солнышко светлое все больше над горизонтом поднималось, освещало болото бескрайнее, вотчину сидовскую, в этих краях Олёне незнакомую, и чем ближе обозначалось время обеда, тем больше ей есть хотелось. Как назло, ничего она с собой захватить не догадалась, по вчерашнему дню волновалась сильно слишком, воды перехватила пару горстей, да и забыла, что пропитание организму всякому нужно. Стала Олёна теперь присматриваться — на болоте из пропитания грибы да ягоды, особенно к осени ближе, тут ей повезло. Правда, маловато уже пропитания оставалось, зима подступала, напоминала о себе ледяным дыханием утра, всякие птахи да животинки спешили доступную еду быстренько найти, поэтому Олёне оставалось идти да на чудо надеяться, и всего-то.
В этом, однако, Олёна всегда себя сильной знала — хоть и молодая, хоть и девка, а выносливая она всегда была, даже дед хвалил!
Там, впереди, куда дойти следовало, поджидал её сид, поджидал теплый чистый дом с источником, печка с хранилищем и все тридцать три удовольствия. Дело за малым оставалось — дойти чисто, добраться, что при наличии компаса магического да умения над водой ходить и вовсе плёвой задачей должно было представляться!
Должно было, да не больно-то представлялось. Олёна храбрилась, конечно, бодрилась, сама себе речи высокопарные про себя и рассказывая, но силы убывали, а прибыть им пока было неоткуда.
Упрямство Олёнино, однакось, тоже за силу волшебную могло бы сойти, кабы кто-то сравнивать взялся, поэтому идти она продолжала совершенно целенаправленно, так, чтобы дойти точно. Немалым тому поводом стало видение, явившееся ей к полудню ближе, когда солнце высоко поднялось и стало блики по округе множить и разгонять. Побежали они, будто зайцы, порскнули в стороны, а в их свете, по глазам бьющем, представился Олёне сид.
Такой же, как всегда, Гранн сидел в своей домине, спокойный очень, с глазами закрытыми, по-прежнему только в одеяло завернутый, бледненький, словно бы и не отогревшийся с тех пор, как с Олёной расстался! Глаза у него закрыты были, но Олёна знала — не спит, ждёт, с места сдвинуться не может, к этому месту своим магическим испытанием прикованный не хуже, чем она — отброшенная. Ждёт и надеется, может быть, Олёне хотелось, чтобы надеялся, а то уж очень он грустно сидел, перекособочился, в одеялко свое завернулся…
Поднял голову сид в видении, с такой болезненной надеждой поднял, развернулся лицом к ней, позвал:
— Олёна?
Да и сгинул опять, бликами-зайцами по болоту разбежался. Так стремительно, что Олёна едва не заплакала, не зная сама толком, отчего. Оттого, что свидание таким коротким вышло, или потому просто, что сид так выглядел, будто с жизнью уже расставаться начал! Уговаривались же, что никто никого не оставит! Или это магия из него силы вытянула, чтобы сам навстречу не побёг?