Так или не так ли, Олёна всё одно расстроилась ужасно, возмечтав горячо быстрее к своему сиду прийти. Никаким магиям, никаким испытаниям она его отдавать не хотела и не отдаст!
Второй день в её представлении дольше вытянулся, чем первый. Силы повытрепались, как оборки платья, груз увеличился, а приближение к сиду не особо-то и чувствовалось. Олёна все шла, шла и шла, потихоньку сама с собой беседуя, чтобы совсем с мысли не сбиться, за усталостью не отупеть и не забыть — зачем, за кем и куда она идет!
День длился долго, будто дольше целого века, но Олёна и его перетерпела, превозмогла, о сиде своём неизбывно кручинясь — Гранну, поди, похуже, чем ей, всего-навсего голодной, да от него отброшенной! У Гранна, поди-ко, другое устройство, да вот только боль и тоску он так же, как человек чувствует, а может еще острее.
Засыпалось в ночи Олёне непросто: на два голоса песни распевали голодный желудок и мятущаяся душа, каждый утешения своего хотел, да не повезло с хозяйкой, невозможно было ни одно, ни другое.
На третий день Олёну разбудил полуденный свет, вогнав в тоску еще глубже и заставив её всё-таки разрыдаться, пусть уже и на ходу. Вчерашняя усталость и голод сыграли с Олёной злую шутку, организм решил возместить убыток сил через то, что оставалось доступно, а потому и проспала Олёна вовсе безбожно.
Думать о Гранне было больно, а ещё больнее — представлять, что она не успела, что из-за своей неуместной передышки она опоздает безвозвратно. Поэтому Олёна никакого внимания на гири свои больше не обращала, бежала и шла попеременно, до последней силы себя выматывая.
Смеркалось в этот день слишком быстро, Олёна панически на бегу оглядывалась, проверяя раз за разом, виднеется ли ещё горизонт и насколько близко теперь к ней бирюзовая капелька, такая живая, вздыхающая иногда, будто огонек догорающий, только цветная, яркая, летняя посреди любой осени и даже зимы.
Подходила Олёна медленно, как ни торопилась, стала оскальзываться, на всякой кочке запинаться, будто силы волшебные тоже таяли, вместе со светом уходили. Есть хотелось все больше, в тепло и сухость, ноги отогреть, обмыть в теплой водичке, не стылой болотной мути. Накатил вдобавок ужас — а ну как утопнет? Спасать её сейчас уж точно никто не явится, да и кто бы явился? Олёна наморщила лоб. Кто бы явился, действительно? Дед? Так преставился давненько, светлая ему память, а на кого ещё она, одиночка, могла полагаться привыкнуть?
На ум ничего не шло, Олёна больше закуталась в истрепанный платок, опасливо ступила на следующую кочку и опять едва не навернулась. Постаралась понять, как здесь оказалась, и поняла, что заплутала! Посередь болота, в краях незнакомых, совершенно одна и самостоятельно!
Накатила паника, пришлось встать, отдышаться, напомнить себе, что она не малявка беззащитная, а девушка решительная, ежели надо, и за косу сама себя из болота вытянет, было ведь так однажды…
Или не было?
В голове сплошные вопросы проносились, воспоминания не вспоминались толком, так только, урывками из обрывков, ничего не проясняя. Олёна на себя же разозлилась и пошла вперед дальше. Идти стало легче, как будто с неё ношу дополнительную кто-то снял, хотя и непонятно было, куда она собственно идёт. Но раз она туда шла, наверное, там при свете солнца что-то хорошее видно было? Вопрос назойливо в голове крутился, а Олёна всё шла и шла, не замечая ничего, ни воды холодной в намотках, ни темени грозной, ни ветра стылого, что-то ещё пострашнее где-то за углом затаилось, неувиденное, непонятное, оттого и опасное по-настоящему, до ужаса.
Дорога лучше не становилась, но идти было очень просто, поэтому Олёна сразу заметила крохотный рыжий огонёк промеж дерев, отражающийся в воде, человеческий, живой и светлый огонёк. Она ускорила шаг и через полчаса вышла на проталину, где слева поднимался пар, как от горячей воды, справа темнело что-то квадратное, а перед ним, не выхватывая это «что-то» из темноты, горел костерок. Да занятно так горел — без дров, без дыма, чисто так и надо, по волшебству словно бы, по слову магическому!
Подойдя к костерку, Олёна и другую странность углядела — в рыжем пламени вместо синего краешка зелёный наблюдался. Сами собой мысли о чертовщине в голову полезли, но девушка она была стойкая, другая бы самолично на болотной окраине не выжила, поэтому Олёна собралась с духом и шагнула к темноте поближе. Темнота вздохнула с облегчением или послышалось, но ветер волосы на затылке поворошил, подул ласково, и Олёна приблизилась к темноте совсем.
Угол зрения поменялся или что, но видно сразу стало лучше в разы, перед ней дом оказался, дощатый, ладненький, правда, тёмный сейчас, явно не с хозяевами внутри. Зато будто бы зайти приглашал, и дверь скрипнула, и замка не оказалось, и через порог Олёна ступила с облегчением: всё-таки не болотные кочки, добрый пол, тут так запросто в трясину не провалишься.
Внутри тоже света не было, ещё темнее даже, мрак вовсе непроглядный вокруг обступил, её запутывая. Олёна шикнула на темноту, как на шаловливую кошку: ежели показать сразу, кто хозяин, то и напрасный страх воли не возьмет. Темнота действительно поджалась, в окошки лунный свет проглядывать стал несмело. Олёна огляделась, едва себя сдерживая от охов и ахов — она словно бы тут уже была! Непонятное явление растворяться не стремилось, от Олёниных вздохов не таяло, зато задуматься заставило. И задумалась она о том, что действительно сюда зачем-то шла.
Присела Олёна у порога, тут особо уютно казалось, теплее будто, хотя темень стала еще непрогляднее. Переметнула косу на грудь, да и шмякнула ей, попала по не-разбери-поймешь-чему! Обратно косу подтянула аккуратненько, вместо волос руку туда закинула, медленно, как ловушку под воду или невод, когда тянуть уже нужно. Рука от волнения Олёну подвела, задрожала, притворилась онемевшей и замерзшей, отчего Олёна потянулась ещё отчаяннее, а потом взяла и дотянулась.
Прямо перед ней в темноте засветились два ярких глаза.
Первым чувством был страх, необъяснимый и подавляющий, такой, который хватает за самую душу и не отпускает еще долго, напоминая о себе в снах. Потом ему на смену явилось смятение — душа Олёны взволновалась, а на неё упало осознание, что она действительно тут была, да все, голова садовая, забыла! А ещё потом этот обладатель глаз чудесных её имя правильно выговорил:
— Олёна? Пришла? Всё-таки пришла, золотая девушка?..
Слёзы на глаза навернулись, под веками вскипели и по щекам побежали быстро-быстро, неостановимо, всё расплылось, зато прояснилось на другую секунду до полной яркости. Сидел перед ней её родной сид, в одеяло так и завернутый, бледный, как мотылек ночной, и такой же, кажется, беззащитный — руку протяни неловко, тут и поломаешь. Олёна рванулась было навстречу к нему, в объятия, да так и замерла, не решаясь, вспоминая с каждым моментом все больше.
— Чего ж ты плачешь? Я ведь не умер, — растянул бледные губы в улыбке, одна бровь другой выше вспорхнула. — Или оттого и плачешь?
Вроде насмехается, а в глазах тревога! И лазурный их, летний цвет, темным осенним сменяется, зябким.
— Нет! Так нет ведь! Сидушко! Балбесина! Гранн! Я ведь про тебя чуть совсем не забыла! — тут ужас в ней восстал невероятно, а потому обнять Гранна показалось самым простым исходом. — Так страшно теперь, так страшно!
Всхлипнула длинно, некрасиво, посильнее ему в плечо уткнулась и прямо в одеяло заплакала. Щека и шея у сида были холодные, хотя вроде в одеяле сидел, но потом отогреваться начали, наверное, от движения: он беспрерывно Олёну по спине похлопывал и что-то утешительное приговаривал.