30. Voice from the Chorus (Alexander Blok)[60]
We weep so often, — I and you
about this morbid life of ours, —
oh, friends, but if you only knew
the cold and gloom of coming hours!
You press your loved one's fingers, ay,
you play with her, beguiled,
and weep when you have seen her lie,
or in her hand a dagger try,
Oh, child, child!
There is no end to lies and spite,
and death's not near.
Still blacker will grow the awful light,
and madder the whirling planets' flight,
for many a year!
And we will witness, you and I,
the last, most horrid, day:
hideous sin will hide the sky,
laughter on every mouth will die,
and life will pass away,
You'll wait for spring to come again —
but spring will fly.
And you will call the sun in vain
to light the sky.
And as a rock will fall the strain
of your lone cry.
Be then content with living so,
stiller than water, lower than grass,
children, if you could only know
the gloom of what will come to pass!
1929
31. «Я — полярный медведь за железным забором…»
Я — полярный медведь за железным забором,
я как пленник живу в незнакомом саду,
ухожу только ночью в полярные горы,
к бесконечному снегу и синему льду.
Когда солнце дневное, такое чужое,
отойдет и погаснет, я буду один,
я вернусь в полосу голубого покоя,
я отдамся виденьям вечерних равнин.
Только ночь исцелит, если день утомляет,
только сон в неземные края унесет,
где холодное море, где ветер гуляет,
где уставшую голову солнце не жжет.
1928
32. «Ты мне вручил сосуд с зарею…»
Блоку
Ты мне вручил сосуд с зарею,
блеснувший ярким солнцем шар,
и я пошла твоей стезею
искать края заветных чар.
Кусочек солнца золотого
ты дал мне и велел идти,
но умер, не сказав ни слова,
и мне дороги не найти.
В какой-то сокровенной башне
теперь стоишь ты по ночам,
где не печально и не страшно,
где не бывать, наверно, нам.
и где за синими зубцами
тебе не видно до земли,
до тех, что робкими руками
твои лампады понесли.
1927
33. «Ведь огни только в сказках горят…»
Ведь огни только в сказках горят,
над верхушками призрачных гор,
о незримых мирах говорят,
непонятный выводят узор.
Вздохом этих огней не вспугнуть,
и над ними руки не согреть…
Чтобы на горы эти шагнуть,
надо только сперва умереть.
1923
34. «Где опушкой кусты всколыхнутся…»[61]
Где опушкой кусты всколыхнутся
и поникнут вечерней тоской,
наши лица себе улыбнутся,
мы коснемся друг друга рукой.
Отойдем, завернувшись с глазами
в непроглядную серую шаль,
попрощавшись слепыми словами,
— и чего-то покажется жаль.
Нам, что были так долго чужими,
будет слишком мгновенным закат
и в скрывающем призраки дыме
будет жаль недопетых баллад.
1926
35. «Иду болотной дорожкой…»
Иду болотной дорожкой,
с кочки на кочку
скользя,
подберу кое-где по цветочку,
— разве нельзя?
Мне ведь нужно очень немножко!
Вот желтенький, вот голубой,
клонится прямо в траву:
он ведь ничей, он — мой,
я сорву, —
Бог не накажет, на меня не посмотрит строго:
у Него их так много.
Я только один цветочек возьму у Бога.
1926
36. «Я тебе не дам своей руки…»[62]
Я тебе не дам своей руки
и не поведу к садам нирваны,
где летают ночью мотыльки
под луной, любовью пьяной.
Я тебе и сказки не скажу:
ты теперь большой и незнакомый.
ласково простившись, ухожу
к своему оставленному дому
вернуться
62
The manuscript is dated 8 August and has the notation: «Sunday. Hermosa» and a dedication to P. (see note on poem 24). Hermosa was an ocean beach and a town southwest of Los Angeles.