Ни мятель не ревела пьяно,
не клонились кедры от горя,
не извергли огня вулканы,
не вставали цунами с моря…
Только в небе сером, далеком,
плакал ангел горестноокий,
потому что редко на суше
от конца ее до начала,
так жестоко пылают души,
227. «Тушились люстры, завешивались окна…»[135]
Тушились люстры, завешивались окна,
как паутина, шепот повис в углах.
Обрывков мысли спутанные волокна
вела в мозгу незнакомой боли игла.
Рождался день — над городом, над деревней,
над безначальной, бегущей мимо рекой,
как песня — извечно новый, извечно древний, —
сверкал и плыл над бедной землей людской.
Большие деревья сутулил, проснувшись, ветер,
стремились вдаль самолеты и корабли,
в восторге кричали птицы, и чьи-то дети,
играя, топтали чужие слезы в пыли.
А в старом доме раскрылись широко двери,
как будто встречая кого-то, ловя и ждя:
и всем улыбнувшись, вдруг во что-то поверя,
человек помахал в дверях рукой, уходя.
228. Дача в Куоккала[136]
В конце зеленого забора калитка хлопала,
и были шаги
В. Визи
Горько пылают рябины прощальные кисти
в забытом саду, где бессильно сбиваются в кучи
поржавевшие, желтые, черные, рваные листья,
и тускнеют вверху ко всему равнодушные тучи.
Опадают в канаву иссохшие, рыжие ворохи ягод.
где заборы поломаны вдоль непрохожих, заросших тропинок,
умирают на клумбах левкои, бесцельно отцветшие за год,
и поник можжевельник, как тщетно о чем-то ушедшем молящийся инок.
Не послышится стук так давно отскрипевшей садовой калитки,
только шорох дождя по обшарпленной крыше на даче
будоражит сквозь дрему левкои и маргаритки,
точно кто-то вернувшийся тихо у клумбы вздыхает и плачет.
Мягкая трава
в ложбине, у оврага, и в траву
вкрапились мелкие цветы, едва синея.
Какими
великолепными они бы были,
если б широко в клумбе распустились,
огромные, или в хрустальной вазе!
Но здесь
не нужно этого, когда лежишь
лицом в траву, вдыхая запах легкий;
кругом тебя по стеблям тонких трав
торопятся букашки по делам
микроскопической, но важной жизни,
и с благодарностью такой смиренной
что голубеет тихо над тобою;
что ты — трава, букашка, небо, солнце,
комок земли у корня трав… О, радость
непостижимая! Восторг предельный —
быть только малой частью в этом целом,
как синий цвет, потерянный в траве…
… Largos trenes quo se marchan
hacia ninguna parte.
Marco Aguilar
Течет под мост и вдаль бежит вода.
Ночные пролетают поезда
в края, которых нет нигде на карте,
из темноты — в слепое никуда.
И те, что в них умчались, не найдут
той станции, где отдых и уют,
где тает снег и греет солнце в марте,
и голубым подснежники цветут.
Протяжно рельсы гулкие звенят,
как будто их назад вернуть хотят…
Но над равниной стелятся туманы,
и мутно светят звезды и молчат.
Далеко за рекой темнеет лес,
и золоченый месяца обрез,
тускнея, пропадет за тучей рваной.
И поезд не вернется, что исчез.
Подожди немного: будет дождь,
чаши листьев переполнит влага,
прежняя вернется лесу мощь,
и ручей забьет на дне оврага;
вернуться
First published in the journal Vozrozhdenie, Paris, no. 215, 1969, p. 57.
вернуться
The manuscript has the dedication "B.B. (картинка с натуры)," and the epigraph is dated 1967. For B. Bизи see note on poem 54.
вернуться
First published in the journal Kharbinskie kommercheskie uchilishcha Kit.Vost, zhel. dor., San Francisco, no. 11), 1971, p. 62, without the title or epigraph. Marco Aguilar (1944-) is a Costa Rican poet, who has published the collections Raigambres, Turrialba, Costa Rica, 1961, Cantos para la semana, Turrialba, Costa Rica, 1962, and Emboscnda del Tiempo, San Jose, Costa Rica, 1988.
вернуться
First published in the journal Kharbinskie kommercheskie uchilishcha Kit. Vost. zhel. dor. (San Francisco), no. 10, 1971, p. 62, without the title.