Верил ли я, что меньше чем через час Бур начнет присылать Анфису по частям? Ответ утвердительный. Значит, у нас было совсем немного времени на то, чтобы захватить оружие и отбить всех заложников. И если первое представлялось почти невыполнимым, но все же вероятным, то как осуществить второе, я и представить себе не мог. Короче, это попросту казалось мне невозможным.
Как только мы нападем, бойцы полковника убьют Жанну и Катю с Ирочкой. Отобьем Жанну, девочку и Катю, – полковник перережет горло Анфисе. Единственный выход – ВНАЧАЛЕ освободить женщин, а уже потом нападать на полковника и его, так сказать, гвардию. Но как освободить, не нападая? Курица и яйцо. Волк, коза и капуста. Неразрешимая задача.
Разрешить ее можно было только одним способом, думал я. Рубить этот Рубикон, или этого Буриданова осла, или хрен его знает кого, всё, к чертовой матери, повылетало из головы, но главное – рубить и двигаться вперед. Наверное, так поступают герои. Но я‑то героем не был.
Нужно было сделать шаг, и сделать его как можно быстрее. Это отдаленно напоминало прыжок с десятиметровой вышки. Ты стоишь на краю, и прыгнуть кажется совершенно невозможным. Никакое умственное усилие не может оторвать тебя от твердого помоста. Но ты знаешь, что лететь надо. И рано или поздно шаг вперед делается как‑то сам. Вернее, этого шага никогда не замечаешь. Никакого перехода нет. Здесь был страх, а там, сразу, – полет. Вероятно, этим и отличается трус от храбреца. Храбрец тоже боится, но не ищет мостика между страхом и полетом. Он просто летит. А трус замирает в поисках невозможного, несуществующего, – некоего воображаемого смягчающего перехода, по которому можно пройти до того пункта, в котором полет перестанет пугать.
В общем, да, чем‑то это напоминало стояние на вышке, с той только разницей, что после прыжка в воду сравнительно редко судья вырывает у тебя кадык и расстреливает из арбалета всех зрителей, начиная с женщин и детей.
Мураховский выложил «макарова» на стол.
Дети посмотрели на него, а потом переглянулись. Не знаю, насколько талантливо они водили за нос в течение нескольких месяцев и ученого, и полковника, и всю его команду, но сейчас им этого таланта явно недоставало. Невооруженным взглядом видно было, что они знают нечто важное, чего не знает никто, кроме них. Впрочем, я не заметил, чтобы Мураховский или Бур обеспокоились. Вполне могло быть, что детскую хитрость замечал только я, как больше всех напуганный.
И тут вдруг кровь бросилась мне в лицо. Стало жарко, и в несколько мгновений майка промокла от пота. Блондин пришел из‑за Щита, оттуда, где были Адамов и, вероятно, Чагин, и, может быть, даже Леша и Анжела, и после этого стал говорить с Петей. Он что‑то хотел узнать у него или, напротив, рассказать ему. Последнее не было похоже на этого жестокого и, по‑видимому, непримиримого бойца. В таком случае что он хотел узнать у Пети? И почему это не расстроило, а воодушевило мальчишек? Это важно. Не зная этого, опасно двигаться дальше.
Но этот поезд уже было не остановить.
– Начинайте! – сказал Бур.
– Начинать? – спросил у меня Гриша.
Прямое обращение ко мне было не по инструкции. Но Бур отнесся к этому снисходительно – нарушайте что угодно, только сделайте, что от вас требуется!
– Конечно, – сказал я, прекрасно понимая, что на самом деле имел в виду мальчик. – И побыстрее.
Гриша встал и долго смотрел на лежавший на столе пистолет. Потом погладил его.
– Выстрел – это очень громко? – спросил он у отца.
– Так себе, – просипел Бур. – Бывают вещи и погромче.
– Хорошо. – Мальчик взял пистолет в руки, и Мураховский рефлекторно метнулся к оружию, накрывая его ладонью. – Возьмите, – сказал Гриша. – Я как раз вам хотел дать. Я не люблю громких звуков.
Мураховский выпрямился, снял пистолет с предохранителя и направил его на лист железа с резиной. Простоял так около минуты, и ничего не произошло.
«Когда же уйдет Бур? – думал я, обливаясь потом. – Когда? А что, если у Гриши не получится его увести?»
– Миша! А ты не мог бы помочь товарищу? – Я решил подтолкнуть детей. – Ты же знаешь, сегодня особенный день, и нам обязательно нужно добиться успеха.
Полковник, услышав эти нехарактерные для меня речи, удовлетворенно кивнул. Он не мог догадываться о нашем замысле. Вероятно, он решил, что угроза расправиться с Анфисой подействовала на меня.
«Может быть, Миша сможет помочь другу каким‑то образом выманить Бура?» – думал тем временем я.
Смирнов сцепил пальцы и упорно глядел себе под ноги. Я боялся, что он не выдержит и сорвется раньше времени.
– Давайте я попробую, – сказал Петя. – А Гриша пока отдохнет.
Ученый взглянул на полковника. Тот дал добро. Гриша сел. Петя встал рядом с Мураховским. И в этот момент за стеной раздались дикие женские крики, топот ног, звон разбитого стекла, грубый мат и, наконец, голос Светланы:
– Папа! Папочка!
Бур вскочил на ноги, в одно мгновение оказался у двери и распахнул ее. В просвет мы успели увидеть полуголую Светлану, которая рвалась из рук двух или трех охранников. Рядом стоял Ратмир, зажимая рукой глубокий порез на лице. Из‑под руки густо лилась кровь. Руки Светланы тоже были в крови.
– Папочка! – кричала она.
– Две минуты, – быстро сказал Бур. – Запритесь.
Он шагнул за порог, Мураховский запер дверь, некоторое время мы слышали отдаляющийся бас полковника, причитания Светланы и угрюмое бу‑бу‑бу Ратмира.
– Продолжим, – сказал Мураховский, показав пистолетом, что мы должны занять свои места.
– Хорошо, – сказал я. – Мальчики, приготовьтесь!
И бросился на Мураховского.
Он был на полголовы ниже меня и значительно старше, выглядел больным и измученным, и я не ожидал такого ожесточенного и умелого сопротивления. У меня было преимущество, я бросился неожиданно и успел схватить его за руку с пистолетом, не потому, что боялся выстрела, а потому что не хотел, чтобы мне этой почти килограммовой железякой проломили череп. Но толстенький усталый Мураховский молниеносно освободился от захвата, ударил меня каблуком в берцовую кость и замахнулся «макаровым». Однако я успел уклониться, поднырнуть под удар и плечом врезался ему в район солнечного сплетения, сбивая его с ног прямо на цилиндр из нержавейки. Ударившись спиной о край цилиндра, Мураховский хрюкнул, обрызгав мне все лицо слюной, и вцепился в горло. Я ударил его в лицо, но удар получился смазанным, потом еще раз, и этот удар тоже был слабым, как во сне, но я понимал, что должен продолжать молотить его кулаками, потому что этот гад, тренированный в незапамятные времена, имел преимущество в близком бою. Пальцы его сжимались на моем горле, и я понимал, что еще секунда‑две, и он просто сломает мне трахею, как вдруг голова его дернулась и рука разжалась.
Смирнов, быстро расправившийся с хлипким ученым, пришел на помощь, вначале саданув Мураховского в висок углом шахматной доски, а потом – рванув его сзади за шею.
Я сидел на полу и задыхался. И как в тумане видел Мишу и Петю, заклеивающих скотчем рот ученому, и Смирнова, которому Гриша помогал стягивать сзади руки Мураховского.
Справившись с приступом тошноты, я помог хорошенько связать обоих. И пока связывали, все время спрашивал: «Мы не слишком шумели? Кто знает? Мы не слишком шумели?»
Уходить по плану мы должны были через подземный ход, но стальная дверь оказалась заперта.