Нигде не видно было вчерашних грязных сугробов. Вдоль домов пробивалась травка. Дворники, опираясь на ненужные деревянные лопаты, смотрели на пугающе чистые, придомовые территории, как одинокие отдыхающие смотрят на осеннее море.
Сильно потеплело.
– Потеплело, – сказал я.
Бур дико поглядел на меня и ударил громадной ладонью по панели автомобиля.
– Давай, родимый! – попросил он. – Давай! Продержись еще немного.
Мы подъехали к Кольцевой.
– Деньги дерьмо, – вдруг сказал Бур. – Денег я и так, если захочу, возьму, сколько мне надо… Я знаю, ты думаешь, что я хочу ухватить жирный кусок. – Потрясающе! Он буквально читал мои мысли. – Да, я хочу ухватить жирный кусок. Но он имеет для меня значение только в России. А Россия имеет значение, только если она правильно устроена. Для этого нужны такие люди, как мы. Которым не все равно, какой будет страна. Что касается меня, я все силы на это положу. Не веришь?
Я промолчал.
Мне не хотелось отвечать. Мне вообще не хотелось говорить.
В эти минуты я не знал, во что выльется катастрофа, сколько несчастий, разрухи и горя может она принести, кому она нужна и для чего, выдержит ли ее страна, о которой говорит Бур, буду ли я завтра жив, и будут ли живы Бур, Катя, Анжела, Саша Попов, не исчезнет ли через полчаса Кремль, Эрмитаж, Кельнский собор и Египетские пирамиды, встречу ли я снова рыжеволосую (везет на рыжеволосых!) девушку Лену, которую неделю назад защитил от подонков на ночной автобусной остановке у МХАТа, – всего этого я не знал и знать не мог.
Но я знал, что много‑много лет, целую вечность, я не испытывал такого ощущения свободы, которое пронизывало меня сейчас – до ногтей, до кончиков волос, до самого дна глубоких внутренних штолен, заполненных неудачами, ошибками и забытыми детскими обидами, до последнего сантиметра той длинной дороги подозрений, злобы и расчетливости, по которой я шагал так одиноко, так устало и так бесконечно давно.
Было ощущение, что полковник Адамов умер, и теперь я (кто я?) мог говорить и делать, все, что захочу. Тогда, когда захочу. И так, как захочу. И если кому‑то угодно, пусть спросят с мертвеца.
Нам повезло. «Ровер» заглох, когда до дома генерала Изюмова оставалось всего метров пятьсот.
Мы вышли из машины и огляделись с той особенной, въевшейся в кровь, быстрой осторожностью, с которой раньше приходилось оглядываться, разве что выпрыгивая из вертолета где‑нибудь в Чечне или саваннах Центральной Африки.
Однако не заметно было ничего опасного, – никаких признаков разрушений, паники, агрессивной толпы или неадекватных действий военных.
Справа и слева от трассы тянулся лес. Вдали виднелось несколько заглохших автомобилей. По противоположной обочине к автобусной остановке учительница как ни в чем не бывало вела малышей с большими цветными ранцами за плечами. На остановке стояло человек пять молодых парней в военной форме, но почему‑то без головных уборов. Это смотрелось странно.
Казалось, никто еще не успел понять, что автобусы больше ходить не будут. Ни школьники, ни военные, ни учителя.
«Домишко» Изюмова располагался на территории воинской части. В начале девяностых с помощью каких‑то хитрых манипуляций его воткнул среди военных построек отец Лили, жены Изюмова, в то время служивший командиром части.
Дорога к КПП проходила через редкий, всегда загаженный, лесок, за которым в светлое время суток хорошо просматривалось ограждение из колючей проволоки, которого (конечно же!) теперь заметно не было.
Нужно было идти. Теперь и я торопился. Что, если до Анжелы доберется кто‑либо раньше нас?
Но Бур не мог оторваться от своего автомобиля. Автомобиль, можно сказать, умер. Не работали не только двигатель и GPRS c бортовым компьютером, но даже сигнализация и центральный замок.
– Как я его оставлю? – сокрушался Бур, задрав капот и пытаясь соединить какие‑то проводки.
А я в тот момент, глядя на омертвелые проводки, вспоминал о сложных системах слежения за спутниками, о регулируемых железнодорожных переездах, к которым несутся нескончаемые цистерны с горючим и разными страшными ядами, о ракетных шахтах, об атомных электростанциях, в конце концов! Я даже начал прикидывать, какая волна радиации накроет нас раньше: с Калининской АЭС или с Нововоронежской. А может быть, на жителей столицы хватит и взрыва реактора «Ангара‑5» или термоядерных установок в Дубне?
Весь мир накренился и пополз в пропасть. И расставание Бура с автомобилем на краю этой пропасти напомнило мне хрестоматийного казачьего есаула, который на севастопольском пирсе прощался с конем под ураганным огнем наступающих красных. Но там было живое существо, а здесь – кусок металла с бесполезными проводами и резинками. Кроме того, в отличие от гражданской войны, было совершенно непонятно, кто за кого и чего хочет враг.
– Бросай его! – Я ударил Витасю по плечу, и он очнулся.
Земля в лесу была теплой. Кое‑где виднелись уже подснежники и какие‑то мелкие фиолетовые цветочки, а рядом – желтые головки одуванчиков, как в мае. И везде – поразительная, небывалая чистота. Ни одной пивной бутылки, никаких полиэтиленовых пакетов, смятых сигаретных пачек, окурков, упаковок из‑под чипсов, шприцев, тампаксов.
Я решил еще раз испытать звериное чутье Бура.
– Витася, – спросил я, уже не холодея, как поначалу, при виде необъяснимой чистоты. – Как ты думаешь, кто мог здесь убрать?
– Мы это обязательно выясним, – ответил Бур мрачно. Звериное чутье не помогло.
Он шел левее и несколько сзади, и я виском и затылком чувствовал опасность и думал: «А не убить ли мне его самому, до того, как он попытается избавиться от меня?»
Мне казалось, что Бур стал еще выше, еще тяжелее, еще опаснее, чем всегда. Он шел по лесу как зверь, как хозяин, становилось ясно, что теперь удержать его будет нелегко. Я видел раньше, как во время переворотов в Африке такие вот здоровенные парни из дисциплинированных бойцов мгновенно превращались в жестоких кровавых властителей.
Я прикинул, справлюсь ли с ним, и ответил себе – да, должен. Он был на полголовы выше, крупнее, злее, но я был опытнее и быстрее.
У меня еще оставалось в запасе несколько минут. Теперь я думаю, что, возможно, я использовал их не так, как следовало.
– Витася, – спросил я, – у тебя есть дети?
Оказавшись у дома Изюмова, я позвонил в дверь. Бур тем временем обошел дом с тыла и заглянул за углы.
Внутри раздался какой‑то шорох, но никто не открывал.
– Это я, Адамов! – крикнул я. – Все спокойно. Открывайте!
Наконец двери отворились. На пороге стояла Лиля с опухшим от слез лицом и неприбранными рыжими волосами.
– Гарри! – воскликнула она, вспомнив мое студенческое прозвище.
Меня не называли так уже лет двадцать. Плохи дела, подумал я. У людей того типа, к которому относились Изюмов и его жена, романтические пласты сознания обнажаются только под воздействием очень большой беды.
– Скорее! – Лиля бросила затравленный взгляд в сторону улицы (в просвет между мной и Буром) и, как только мы оказались внутри, заперла двери на все засовы.
Мы прошли в гостиную. Изюмов, руководитель одного из самых засекреченных спецподразделений России, сидел в кресле со стаканом в руке. На нем был серый спортивный костюм PUMA и вязаные шерстяные носки коричневого цвета. Толстое лицо его покраснело, редеющие белесые волосы стояли торчком, одна нога была закинута на другую и на подошве вязаного носка отчетливо видна была большая дырка, которую генерал теребил пальцем свободной руки.