Конечно, родителям не нужны были конфликты с окружением еще и из-за дурного поведения чада. Более того — насколько я могу припомнить себя, я очень рано ощутил свою ответственность за их настроение, ощутил собственное, чисто внутреннее стремление как можно меньше их огорчать и хоть как-то их тешить в этакой-то жизни; наверное, это был один из самых рано развившихся способов моего собственного самоутверждения, моих попыток чувствовать себя могучим, способным улучшать мир. Так сложилась пожизненная установка: я и по сей день люблю радовать или по крайней мере успокаивать и мирить, хотя плохо это умею и далеко не всегда предвижу последствия. А вообще высшим приоритетом была безопасность. Забился ребенок с книжкой в угол — вот пусть и сидит там, хотя бы о нем голова не болит. Отец чуть ли не каждую неделю мне новую фантастику приносил из библиотеки Академии. Потом договорился, чтобы меня самого туда пускали, и я часами рылся на упоительно пахнущих книгами полках, открывая для себя Беляева, Уэллса, Гребневых и Томанов всяких, и лет в десять уже вполне профессионально спрашивал библиотекаршу: есть что-то новое Стругацких?
К слову сказать: как батька преображался, когда мы на отпуск приезжали к нему в его родную деревню, к его маме! Счастливого ребенка видели когда-нибудь? Вот им он и становился. Весь отпуск напролет он, не покладая рук, что-то вскапывал, стругал, латал, выпиливал старые сучья у яблонь, подновлял подпорки в подполе, менял прохудившиеся кровельные листы и прогнившую дранку крыши дома, в котором когда-то родился. И был так счастлив, как в городе не бывал никогда, возясь с придуманными и смонтированными не им замечательными военными приборами и установками, которые почему-то плохо работали, а под его руками вдруг начинали работать хорошо…
А вот передать своих навыков он категорически не умел. Научиться у него нельзя было ничему. Стоило мне взяться за пилу, молоток, отвертку или паяльник («Пап, дай я! Ты только говори, что делать!»), он, не давая мне ни секунды, чтобы хоть как-то приладиться, начинал буквально трястись и рвать у меня инструмент из рук: «Не так! Не так!» А как? Объяснить он не умел. Мог сказать только: смотри. Ну, смотрю. Быстро начинаю скучать и думать то о пришельцах, то об одноклассницах… С тех пор, наверное, у меня и вросло в подкорку, что я все делаю не так. Вот хороший пример из времен уже не детских: взялись мы на даче вместе обрубать сучья у принесенного с болота на дрова и слеги сухостоя. Два топора, четыре руки. У него сучья отлетают с одного удара, у меня топор вязнет. Пап, что я делаю не так? А вот смотри. Тюк! Сучок отлетел… Я — тюк! Топор застрял. Хорошо, что рядом сосед случился, увидел эту трагикомедию и мягко сказал только одну фразу: рубить надо сверху, не снизу, не сбоку, а против направления роста сучка. И вопрос был решен раз и навсегда, сучья полетели.
Всему, что я умею в быту, я научился или от случайных людей, или, по большей части, методом тыка, на ощупь, пока меня никто не видит. И до сих пор ничего не могу делать у кого-то на глазах. Обидно до слез: столько упущено! И, конечно, по сравнению с отцом я остался косоруким.