4. Песни сирен
Реувен направился в сторону прибрежных отелей, спустился по лестнице на набережную, прошел мимо многочисленных полупустых кафе и пошел вдоль облупившейся разноцветной стены отеля «Дан». Он думал о том, что даже в детстве никогда не плакал, а вот в последние месяцы стал как-то ужасно слезлив. «А может, и в самом деле искупаться? — подумал он. — Ведь Хая все равно думает, что я в Иерусалиме и вернусь поздно. Так что торопиться мне некуда». Неподалеку он увидел лестницу, ведущую на пляж, спустился по ней и пошел по берегу, полной грудью вдыхая соленый воздух. Море было тихое, лишь там и сям вспенивались белые бурунчики. С берега вода казалось серо-зеленой. «А вот в Хайфе, Акко и Нагарии, — подумал он, — море, скорее, синее, почти фиолетовое», — и по ассоциации вспомнил глаза Эммануэллы, цвет которых постоянно менялся. В зависимости от цвета ее одежды и от настроения они становились то зелеными, то серыми, то цвета морской волны. На пляже почти никого не было, возможно, потому, что купальный сезон еще не начался, и Реувена это обрадовало. Лишь вдалеке, возле пляжного ресторана, на лежаках в сине-белую полоску загорали несколько человек, а на границе с соседним пляжем на махровом полотенце спал мужчина. Тело у него было красным, обгоревшим на солнце, а лицо он прикрыл иностранным журналом, с обложки которого улыбалось розовое лицо президента Клинтона, словно тот тоже пришел на пляж и обгорел. Плавок у Реувена с собой не было, но он решил, что все равно здесь никого нет, и, если он искупается в трусах, ничего страшного не случится. Он сел на песок, снял ботинки, носки, рубашку, майку, черные брюки и все это аккуратно сложил. На какое-то мгновение он заколебался, стоит ли ему оставлять на берегу кошелек, но успокоил себя тем, что на пляже пусто и красть, в сущности, некому. «Хорошо еще, — подумал он, — что я забыл у Офера папку с документами. Вот их было бы здесь оставлять страшновато». Затем он оглядел свои серые застиранные трикотажные трусы. Ничего, издали вполне сойдут за плавки. Он снял очки и часы, положил их в ботинки и засунул в каждый ботинок по носку. На ботинки, чтобы в них не попал песок, он положил брюки и майку, а сверху накрыл их рубашкой. «Наверное, со стороны я похож на человека, попавшего на необитаемый остров и ожидающего спасения», — подумал Реувен и по жесткому поблескивающему на солнце песку зашагал к морю, которое казалось бескрайним и манило к себе, как магнит. Вода была прохладной. Пузырьки пены приятно щекотали пальцы ног. Он зажмурился, разбежался, упал всем телом в воду и, как когда-то в детстве, когда они купались на пляже в Бат-Галим, стал быстро-быстро работать руками и ногами, чтобы согреться. Вода приятно холодила тело, в рот залетали соленые брызги, и он плыл и плыл по этому бескрайнему водному пространству, наслаждаясь силой своих мышц и ощущением абсолютной свободы. Отплыв от берега на приличное расстояние, он остановился, чтобы передохнуть, оглянулся и, прищурившись, посмотрел на берег. Издалека береговая полоса казалась нечеткой, размытой, но город тем не менее был виден как на ладони. Набережная. Прибрежные отели. Гавань, в которой, словно евреи, молящиеся у Стены Плача, ритмично покачивались яхты. Скала с пальмами, маяком и колокольнями церквей в районе Яффо. Разноцветная стена гостиницы «Дан». Отель «Царь Давид». Высокое круглое похожее на башню здание, в котором верхние балконы напоминали лестницу, уходящую в небо. Дом «Мигдаль-а-Опера» [62], верхние этажи которого были выкрашены в ярко-розовый цвет и тоже казались лестницей в небо. «Наверное, — подумал Реувен, — теперь в Тель-Авиве такой новый архитектурный стиль». Он все смотрел и смотрел на город вдали, и тот казался ему прекрасным. Потом он повернулся к городу спиной и поплыл дальше, все больше и больше удаляясь от берега, и вдруг почувствовал, что сердце стало биться гораздо чаще. «А что? — подумал он неожиданно. — Может, и в самом деле плыть вот так, плыть и плыть, пока не кончатся силы? Какой смысл жить дальше? Моя работа в Гистадруте подошла к концу. Впереди меня ждут пустые, бессмысленные годы, старость, болезни. Чего доброго, еще и инсульт шарахнет, как отца, и я тоже, как он, буду много лет лежать, прикованный к постели. Да и не нужен я, по сути, уже никому. Офер и Бени — люди взрослые, самостоятельные. Хая и Йонатан тоже без меня вполне обойдутся. Моего выходного пособия, пенсии, сбережений и зарплаты Хаи им на жизнь без труда хватит. А ссуду на постройку дома, взятую двадцать лет назад, я уже выплатил. Так что, может, взять да и покончить со всем этим прямо здесь, посреди этой бескрайней синевы, которую я так люблю с детства? В здравом, как говорится, уме и твердой памяти. Кое-что ведь я все-таки в своей жизни сделать успел, так что жалеть мне, в сущности, не о чем. Надо только уметь вовремя уйти. Как Эмиль, например. Вот уж кто действительно умел жить на полную катушку, а умер, когда ему исполнилось всего пятьдесят шесть. Сердце остановилось — и всё. Или, например, как Эммануэлла. Она умерла в том же возрасте, что и Эмиль, только, в отличие от него, в страшных мучениях. А Офер… Последнее, что он обо мне будет помнить, это мой рассказ о том, как я переодевался проституткой. Даже если захочет забыть, не сможет. Он ведь заснял это на пленку…» Эта мысль заставила Реувена улыбнуться. И вдруг в голове у него зазвучала строчка из песни, которую он когда-то слышал по радио: «Сладко умереть в море среди соленых волн». Остальных слов он не помнил, кто ее написал и исполнял — тоже, но эта строчка все звучала и звучала у него в ушах, и он продолжал плыть вперед, энергично работая руками и ногами. Он плыл почти с восторгом и думал о том, что в последние минуты перед глазами человека обычно проходит вся его жизнь, и, в сущности, она действительно прошла перед его глазами за весь этот длинный день. Он знал, что вечером, когда он не вернется домой, Хая сначала удивится, потом забеспокоится, затем позвонит Оферу, и они все бросятся его искать. Даже если волны и не выбросят его тело на берег, они все равно найдут на пляже его одежду, кошелек, паспорт — и все поймут. Неожиданно он вспомнил про гороскоп, который прочел утром в газете — «раки будут испытывать душевный подъем, необычные ощущения, и сегодня их могут ожидать сюрпризы» — и едва не расхохотался, но тут вспомнил, что газета-то, в сущности, была вчерашняя. И тут вдруг в груди у него сильно кольнуло. «Господи, — он похолодел от страха, — это сердечный приступ. У меня начинается сердечный приступ». И, словно подгоняемый какой-то посторонней силой, развернулся на сто восемьдесят градусов и изо всех сил поплыл к берегу. «Может, помахать рукой и меня заметит спасатель?» — подумал он, но сразу от этой мысли отказался. «Какой смысл? Пока спасатель меня заметит и доплывет до меня, будет уже слишком поздно. Да и вообще, лучше к себе внимания не привлекать. Ведь здесь запрещено купаться». До берега было еще далеко, в груди, спине и руке сильно болело, и ему очень мешало плыть встречное течение. У него появилось ощущение, словно он плывет не в воде, а в какой-то твердой субстанции. Как если бы вода неожиданно превратилась в землю или железо. Он чувствовал, что прилагает такие неимоверные усилия, каких не прилагал никогда в своей жизни, и что силы у него на исходе. Перед его мысленным взором возникли люди с тонущего «Эгоза». Они долго и упорно боролись с холодными волнами, но затем один за другим сдавались и исчезали под водой. Чтобы не думать о боли, он закрыл глаза и постарался сконцентрироваться на движениях рук и ног — раз, два, вдох, раз, два, вдох. Перед глазами у него вдруг всплыло ухмыляющееся лицо Йонатана. Его колючие волосы торчали в разные стороны, в ушах поблескивали серьги, и Реувен стал ритмично повторять про себя: «Йонатан, Йонатан, Йонатан, Йонатан». Впрочем, боль хоть и не проходила, но в то же время и не усиливалась. «Может быть, еще не все потеряно? — с тайной надеждой подумал Реувен, продолжая из последних сил, почти уже на автопилоте, работать руками и ногами. — Может быть, мой организм все-таки выдержит?» Через какое-то время он открыл глаза, посмотрел на город вдали и обнаружил, что прибрежные отели немного увеличились в размере. А еще через какое-то время берег приблизился уже настолько, что он позволил себе немного расслабиться и использовать силу волн. Когда волна накрывала его, он вытягивал руки вперед, сдвигал ноги, закрывал глаза и рот и задерживал дыхание, и так снова и снова, пока его не вынесло на мелководье. Он с трудом встал на ноги, доковылял до берега и рухнул на жесткий песок. В горле у него першило; во рту был сильный привкус соли; он лежал, раскинув руки и ноги, и у него было такое ощущение, словно он спасся с затонувшего корабля.
Полежав так какое-то время, он отдышался и почувствовал, что боль в груди немного уменьшилась. «А может, это был вовсе не сердечный приступ? — подумал он. — Просто мышцы диафрагмы свело из-за переохлаждения или от перегрузки?» В любом случае он решил полежать еще немного, пока боль не пройдет совсем. С моря дул легкий бриз. Капли воды на коже Реувена посверкивали в лучах солнца. «Хорошо, что я передумал и остался жив», — подумал он и вспомнил, что много лет назад пообещал Оферу, что доживет до ста пяти лет, как его прадед, шойхет реб Рубен. «А что? — сказал он себе с улыбкой. — Чем черт не шутит, может, и в самом деле доживу? Когда мне будет сто пять, Йонатану будет пятьдесят восемь, и у него, наверное, у самого уже будут внуки». Какое-то время он еще продолжал об этом думать, затем перевернулся на живот и с радостью увидел, что его одежда лежит нетронутая. Он вынул из ботинка очки, надел их, проверил, на месте ли часы и кошелек, и огляделся вокруг. Клинтон с обгоревшей кожей уже ушел, но неподалеку от Реувена на разноцветных полотенцах лежали три девушки. Возле них стояли матерчатые сумки, босоножки и бутылки с водой. Средняя девушка была светлокожая и светловолосая. Она лежала слегка раздвинув ноги и согнув их в коленях, и ему хорошо была видна ее промежность, прикрытая узкой полоской оранжевых трусов. Две изогнутые линии, обозначавшие границу между промежностью и бедрами, напоминали две улыбки, а из-под трусов с обеих сторон торчали светлые курчавые волоски! Ее правую ягодицу украшала татуировка в виде маленькой русалки. Вторая девушка была смуглой брюнеткой в белом бикини, на ее щиколотке поблескивала цепочка с золотыми рыбками. Третья девушка — полненькая, рыжая и веснушчатая — носила сплошной купальник. Веснушки усеяли даже ее икры. На животе у нее лежал желтый плейер, в ушах были наушники, и она что-то напевала. Вид молодых девушек, не знающих, что жизнь коротка, а молодость быстро проходит, почему-то вызвал у него грусть. Он снова взглянул на промежность светлокожей девушки и почувствовал, что член у него отвердел. Сначала он этому обрадовался, но тут же устыдился, отвел глаза и прикрыл лицо руками, чтобы они не заметили, что он их разглядывает. Третья девушка села, вынула наушники, попила воды из стоявшей рядом бутылки, достала из сумки коричневую пластмассовую бутылочку, вылила себе на ладонь немного белой жидкости, намазала ею бедра и плечи, потом дотронулась до руки светлокожей девушки и что-то ей сказала. Та привстала и взяла у нее бутылочку. «Эммануэлла!» — едва не крикнул Реувен. «Или, может быть, это Ноа? — вдруг подумал он. — Ну конечно, Ноа. Разумеется, это Ноа!» Длинные светлые волосы, прямой нос, румянец на щеках — точно такая же, какой он видел ее недавно на кассете Офера. Ноа вылила на ладонь белую жидкость и стала втирать ее в спину рыжей подружки. Реувен еще раз устыдился своей внезапной и все никак не прекращавшейся эрекции, сел, повернувшись к ним спиной, и подумал: «А может, подойти к ней, поговорить? Напомню ей, кто я, скажу, что понимаю, каково ей приходилось в последние годы, когда мама заболела. Скажу, что искренне ей сочувствую и виню себя за то, что не уговорил Эммануэллу бросить курить. Она, наверное, спросит меня, какой мама была в молодости, и я расскажу ей о свидании в кафе „Таа-мон“, о свадьбе, о поездке во Францию. Скажу, что она очень похожа на маму, какой я ее впервые увидел, когда она была еще студенткой-первокурсницей и пришла ко мне, председателю союза студентов, жаловаться — уж не помню на что. Или, может быть, скажу, что был у Офера, видел ее на кассете, и спрошу, как у нее дела. Ей, должно быть, сейчас уже двадцать два, и она, наверное, учится в университете. Вот и спрошу, по какой специальности, какие у нее планы на будущее, да и вообще». Эрекция у него, к счастью, наконец-то прошла, и Реувен совсем уже было собрался встать, но тут вдруг вспомнил, что он все еще в трусах. Он надел рубашку, застегнул ее на все пуговицы, в надежде, что под ней трусов видно не будет, и с бьющимся сердцем подошел к девушкам. С виду казалось, что они спят. Он не знал, как к ним обратиться, и сказал: «Простите». Все трое как по команде приподнялись на локтях и посмотрели на него враждебно. Видимо, решили, что это один из тех, кто пристает к женщинам на пляже. Стараясь не смотреть на пышную грудь Ноа, выпиравшую из лифчика апельсинового цвета, Реувен спросил: