Я нашла Инку. Если б ты знал, как она кричала и билась во мне! Она притихла лишь после того, как мы встретили тебя. В языке нет таких терминов, придется говорить о женщине с одним телом и двумя душами во множественном числе, ты уж привыкни, родной, ладно?
Сначала мы обе даже помирились на тебе. А потом — стыдно вспомнить! — закрутились распри. Ты, конечно, ничего не замечал. Наверно и не стоило тебе говорить, ты неустойчивый, ранимый. Та Инка ничего бы тебе и не сказала, потому говорю я. Мы ревновали друг к дружке — обыкновенно, мелко, по-бабьи. Не зная еще, кто у кого тебя крадет, мы пихались локтями внутри одной оболочки, вели себя как в коммунальной квартире. И если б сумели — прости меня! — повернулись бы тылом и показали одна другой задранный подол
— это из детства той Инки, твоей современницы, так тогда ругались или бранились, я не поняла, в чем разница. Но не думай, я тоже хороша! Ты сейчас морщишься от презрения, но я не хочу ничего скрывать. Не привыкла…
Видишь, кое-чему я у вас выучилась. Я знаю про коммуналки, про то, как ругаются (или бранятся?) домохозяйки на общей кухне. Наше тело — одно на двоих! — и было этой самой коммуналкой. Конечно, я не только это унесла из вашего времени. Да и та Инка, поверь, не осталась с чем была. Каждая из нас немножко пожила за двоих. Но сейчас речь о другом. Инка вашего времени изощреннее, сильнее меня. Она умеет бороться за земное счастье, а мы к этому не приучены: нам счастье дается слишком легко. Разумеется, я смогла бы притушить Инкино сознание. Временно или навсегда. Но это означало бы убийство. Даже хуже убийства…
Инка в ракушке сделала паузу, точно переводила дух, и Рад с ужасом подумал, что все ему снится. Он вынул ракушку из-за уха — тоненький голосок немедленно умер. Снова присосал к виску, уловил едва ощутимую равелевскую мелодию.
— Инка! — закричал он, боясь ее больше не услышать.
— Чего орешь? — раздался над ним добродушный бас, и из окна бельэтажа высунулся бородатый гражданин в подтяжках поверх нижней рубахи. Едкая бороденка оказалась единственным украшением его безоблачно обритой головы.
Рад шагнул от дома, успел уловить обращенные в глубину комнаты слова:
— Наверняка опять к этой конопатой с третьего этажа… Новенький, ни разу еще не появлялся…
Рад притиснул ладонями уши, с силой, до боли, вдавил ракушку в висок. Волной плеснули последние звуки «Болеро», оставили Инкин голосок:
— Я историк, Рад. Мое путешествие полезно для науки. Но теперь меня никуда не выпустят из нашего времени. Я посягнула на свободу человека, на Инкину личность, допустила утечку вещей из нашего века, я имею в виду «шептун». В общем, я преступница, Рад. Может быть, люди моего времени от меня отвернутся. Но жалею я лишь об одном: что никогда тебя не увижу. Это слово «никогда» для меня еще страшнее, чем для вас: ведь я буду жить на свете тогда, когда никого из вашего столетия уже не будет. Никого. Даже тебя и той Инки. Даже тех, кого мы приветствовали на демонстрации…
Мы у нас привыкли к всесилию. Мне было больно, когда меня вытесняла из прошлого простая, не очень далекая девчонка. Но ты думаешь, потому я ушла? О нет, я бы держалась! Но я забыла про закон противодействия: прошлое стало влиять на будущее. Я не заметила, как это произошло, боялась вернуться к себе мстительной, толкающейся, ревнючей — такой, какой меня сделала борьба за тебя. А еще больше боялась не вернуться вовсе. Потому что я очень тебя люблю, Рад. Очень!
Я рада, что у тебя ничего не вышло с той Инкой — если бы вышло, ты бы сейчас меня не слушал. Прощай, милый. Жаль, «шептун» не передаст от тебя ни словечка. Но если я нужна тебе, если сильно захочешь, то сумеешь сделать так, чтобы я услыхала. И я, может, приду опять. В своем теле. И навсегда. А пока прощай. Целуй Инку — все-таки она славная девушка. Я сделала так, что она не знает про меня, не помнит нашей «коммуналки». Ты ей тоже не говори, ладно?
Не скучай без меня. Или нет. Скучай. Сильнее. Еще сильнее. Вот так…
«Шептун» щелкнул и перешел на последние известия. Обыкновенные известия из нашей сегодняшней Москвы.
И вот Инка сидит у Рада в квартире, в том же самом платье и в той же позе. Но ее, той, нет в этом знакомом теле. Почти не о чем, да нет, на самом деле не о чем разговаривать. И не о чем молчать. Оба еще радуются встречам, оба ничего не забывают. Но время, не задев памяти, проложило между ними тот же неумолимый предел, который чуть раньше разлучил их с той, его Инкой. Рад ревниво ищет в этой хоть проблеска Инки из ненашего века. Смотрит на ее пружинистую посадку, на окольцованный палец, ждет, что вот-вот Инка раскроется, засмеется, заговорит языком будущего, на который одинаково охотно отзываются и люди, и вещи. Но чуда нет. И ракушка на виске привычным Инкиным голоском шепчет: «Я, Рад, преступница…»
— Значит, фамилию не переменила? Она покачала головой.
— Счастлива?
— По-моему, да.
— Ну, привет Шамарину. Скажи, загляну на днях. Договорились?
Им нечего сказать друг другу. Зато Рад знает, что скажет той Инке, когда она вернется.
Он встал, пожал протянутую руку, и Инка поморщилась — он опять забыл про кольцо. Он этого почти не заметил, он думал о том, что вот, две женщины с одним телом и двумя душами по-разному любили его, и обе ушли. Именно потому ушли, что любили. А ему от них не уйти никогда.
Рад любил свое будущее. Любил эгоистично, с привязанностью к своему настоящему, которое для кого-то уже давно стало прошлым, любил так, что оно не могло не вернуться. И он знал, как ему позвать ту Инку.
Он не знал только, какими путями люди встречаются и расходятся.
Одно не дает покоя: вдруг кто-то уже опередил Инку, тоже научился подселяться в чужие тела? Вдруг кто-то сидит сейчас в нем, смотрит на все его глазами, сигнализирует туда, в будущее? Вдруг…
Ну, и на здоровье, товарищи потомки. Приходите. Селитесь. Глядите.
Нам себя стыдиться нечего…