Наказав своему эскорту стоять "вартой", махна равнодушно скользнула взглядом по простецкому изобилию и протопала хромовыми сапогами невероятной блескучести в шапито. Цирк едва заметно вздрогнул и вроде бы подобрался... а может, это только показалось тому самому наблюдательному пацаненку. Беспризорник ловко "сшибнул" кусок сала и добрый ломоть хлеба с крайней фуры и шмыгнул в шапито вслед за махной.
Некоторое время он прятался в верхних рядах, с жадностью уплетая хлеб с салом. В его расчеты не входило попасться на глаза кому-либо из цирковых, и уже тем более "немчуре", как он называл про себя шапитшталмейстера, или одному из его "упыряк".
...В том, что рабочие, они же униформисты во время представлений, были неживыми, он убедился на второй день после приезда цирка. Преодолевая суеверный страх, мальчишка подлез под край шапито (при этом ему показалось, что кожаный полог, словно рука, погладил его по плечу...) и затаился за реквизитным ящиком у барьера, не в силах оторвать глаз от манежа.
На нем, похоже, шла муштра униформистов, в которых он сразу же признал вчерашних рабочих, что устанавливали шапито.
Руководил ими все тот же здоровенный мужик.
- Первый! Двинь в ухо девятого, он не врубается в расклад! Поворот, и потом после второго "трамм-трамм-та", - он сильно картавил, - пересекаетесь, а не сразу!
Вид шапитшталмейстера без маски и шапки был ужасен.
Малец не мог отвести глаз от мелованной кожи, словно присыпанной мукой, от страшного шрама, раскроившего обе губы вертикальной "розочкой", от глаз, бешено вращающихся в глазницах без век. Волос у немца не было; вместо них сквозь подобие белой марли, обвязывающей голову, просвечивалось что-то серое...
Упыряки, которые покорно стояли в каре три на три с "первым" впереди всех, монотонно и жутко раскачивались влево-вправо, словно их шатал сильный ветер, при этом слегка притопывая. Малец догадался, что они пританцовывают в такт неслышной музыке. "Трамм-трамм-там, трамм-трамм-там", - неожиданно для себя начал повторять он. Голова закружилась, и ноги уже было потащили его против воли на манеж... но он перекрестился, плюнул через левое плечо и без памяти помчался к свету, прочь от притворно-ласкового шапито, страшных упыряк и их бескожего начальника...
...С сожалением проглотив последний кусочек хлеба, мальчишка осторожно приподнял голову над рядом скамеек.
На манеже происходило что-то непонятное.
Все цирковые двумя-тремя нестройными рядами стояли спиной к форгангу. Перед ними, похлопывая по щегольским сапогам офицерским стеком, прохаживался мелкими шагами один из махновцев. Двое других сидели на барьере лицом к выстроенным цирковым и определенно скучали, чего-то ожидая. Пацан уже видел многих артистов во время вчерашнего представления, на которое он пробрался таким же макаром, под полог шапито. Однако он не подозревал, что общее число цирковых в труппе было куда больше, чем тех, кого он видел на манеже.
А поглазеть тут было на что.
В первом ряду он сразу же обратил внимание на Человека-Спрута, создание неопределенного пола ростом до пояса стоявшему рядом бронзовокожему мускулистому Инке "Дос-Фаллос" Ромеро, с непомерно усохшей, почти кукольной головой и безобразным наростом наподобие кукурузной кочерыжки на голове. Спрут расставил пяток тентаклей в форме розетки, опираясь о манеж, и при этом по-детски трогательно обвив ногу Инки парой других. На голове его была нахлобучена колонизаторская шляпа-термо, которой он явно форсил.
По соседству с Инкой стоял совершенно голый мужик - в нем мальчишка с удивлением признал коверного клоуна, Ардалиона. Перемена, происшедшая с клоуном, была разительной: похоже, тот не отдавал себе отчета в том, где он находится и что происходит на манеже. Он норовил отвернуться в сторону от махны, безостановочно бурча что-то себе под огромный и, как оказалось, совсем не нуждающийся в клоунской нашлепке, висячий нос.
Чуть поодаль, в стороне от людской толпы, стояла пара невиданных по размерам не то кроликов, не то бобров с короткими хвостами. "Бойцовые!" - припомнил мальчишка рекламный плакат. Кролики щеголяли крепкими мышцами передних лап. Один из них тайком курил "в кулак" крохотную цыгаретку и бросал на махну злобные взгляды.
Нервно подергивая кончиком длинного нафабренного черного уса, дрессировщик Елисант Гогоберидзе, в небесно-голубом трико и сиреневой с пурпурными разводами жилетке поверх ярко-желтой шелковой рубахи с несвежим воротником, шептал что-то на ухо высокой, прямой, как рельса, старухе. "Ведьмачка", как назвал ее про себя пацан, в черном, бесформенном старинном наряде и с головным убором, похожим на крохотную тучку, мелко и часто кивала в ответ на жаркий шепот дрессировщика; с "тучки" на манеж сыпались не то огромные, с кулак, тараканы, не то комки грязи, не то увесистые земляные жабы.
Один из таких "тараканов" звучно шлепнулся на руку Раббермэна. Тот пошел рябью по коже от возмущения, проворно свернул руку пожарным шлангом и тут же быстро сложился в чемодан. Захлопнув крышку, он высунул в специально прорезанные дырки в днище десяток пальцев и проворно отбежал на них от старухи, которая уже было замахнулась на чемодан вычурным посохом с черепом на конце...
Самой заметной в пестрой толпе цирковых - по крайней мере, для мальчишки-беспризорника - была хрупкая, обворожительно красивая девочка, "балансьор на шаре", загадочная и неприступная Пассионата Голд, затянутая в золотое трико до шеи, с вызолоченными шеей и лицом, и с аккуратной, золотою же, шапочкой. Рядом с ней сердито набычился Москитус Альбино-Либидо, ее партнер по номеру. Многочисленные наколки пестрели на его бицепсах и плечах невероятных размеров, едва прикрытых тонкой белой майкой.
Именно на девочку пялились двое махновцев, что сидели на барьере. Один из них не выдержал, подскочил к пижону со стеком и стал говорить что-то, яростно жестикулируя и бросая короткие взгляды на Пасю.
Махновец в доломане явно не соглашался. Он замотал головой, отчего ленточки бескозырки змеями упали на грудь, и в конце концов рубанул ладонью воздух, закричав так, что даже мальчишка услыхал его: