Вообще он оживился и проявил большое участие.
- Мне не нравится ваше заглавие. Надо другое. Я назвал бы рассказ так: "Глупости Ивана Ивановича".
Признаюсь, я не ждал такого заглавия. Похождения моего героя не казались мне глупостями. Неожиданное название осветило их с новой стороны, и, посмеявшись над собой, я должен был признать его более подходящим, чем то, которое написал сам.
Затем А.П-ч стал говорить:
- В двух местах я немного вычеркнул. Я уже говорил: не делайте авторских пояснений. Пусть обо всем, о чем надо, говорят те лица, которых вы описываете. Смотрите, недавний рассказ N, - А.П-ч назвал имя известного писателя, - прекрасный рассказ, но автор портит его пояснениями. Мне их прямо неприятно читать, я не понимаю этого. В рассказе не должно быть публицистики. - Затем он подумал и проговорил: - Советую переделать конец. У вас Иван Иванович женится. Ужели он так много выстрадал и много думал только для того, чтобы жениться? Лучше, если бы конец был другой, иного характера. /463/
Кончив о самом рассказе, А.П-ч сказал:
- Теперь придумаем вам псевдоним. У вас плохая фамилия, не звучная.
- Ужели на это следует обращать внимание?
- Следует. Станете писать еще, рассказ будет кончаться как-нибудь эффектно, и вдруг подпись... - он назвал мою фамилию и засмеялся, - не хорошо!
Потом опять заговорил серьезно:
- Вообще следует избегать некрасивых, неблагозвучных слов. Я не люблю слов с обилием шипящих и свистящих звуков, избегаю их. - Прощаясь, он спросил: - А вы знаете, как переписывать для печати? - Остановил меня снова, нарезал бумаги, сказал, что следует писать только на одной стороне листка, указал, где ставить цифры. - Перепишите на этой бумаге и принесите мне.
Когда я переписал, он сам послал рассказ в редакцию журнала{463}.
- Чтобы стать настоящим писателем, - учил он, - надо посвятить себя исключительно этому делу. Дилетантство здесь, как и везде, не даст уйти далеко. В этом искусстве, как во всяком, нужен талант, но и труд. Надо трудиться самым настоящим образом. И прежде всего над языком. Надо вдумываться в речь, в слова. Вы обращали внимание на язык Толстого? Громадные периоды, предложения нагромождены одно на другое. Не думайте, что это случайно, что это недостаток. Это искусство, и оно дается после труда. Эти периоды производят впечатление силы.
Как-то я пришел к нему.
- Вот, - сказал он, - читаю Гоголя. Интересный язык, какая богатая мозаика! - Впрочем, больше всего А.П-ч хвалил язык Лермонтова. - Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова, - говорил он не раз. - Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, - по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать. А вы замечаете, - говорил он еще, - как вообще развивается, улучшается язык? Заметили ли вы, как теперь выбрасывают слова, которые недавно считали невозможным опускать. Еще недавно, например, писали: несколько лет тому назад, теперь же все пишут: несколько лет назад, выпуская слово тому. Выходит хорошо, и только удивляешься: /464/ зачем прибавляли это ненужное слово? В газетах пишут очень небрежно, - заметил он, тоже говоря о языке: - про меня в Таганроге печатают так: наш соотечественник Чехов...
6
Насколько помнится, за время жизни А.П-ча в Ялте появились в печати его вещи: "В овраге", "Архиерей", "Невеста", "Вишневый сад" и, может быть, еще что-нибудь. Вместе с книгой журнала, в которой была напечатана повесть "В овраге", А.П-ч дал мне номер газеты.
- Прочитайте повесть и прочитайте в этой газете отзыв о ней.
Газета была, кажется, нижегородская, в ней была помещена статья о Чехове Горького по поводу новой повести{464}.
- Скажите, А.П-ч, - спросил я, прочитав повесть, - это село, о котором вы говорите, семья, которую описываете, знали вы что-нибудь подобное? Ужели жизнь крестьян так дурна?
- Я описываю тут жизнь, какая встречается в средних губерниях, я ее больше знаю. И купцы Хрымины есть в действительности. Только на самом деле они еще хуже. Их дети с восьми лет начинают пить водку и с детских же лет развратничают; они заразили сифилисом всю округу. Я не говорю об этом в повести, - прибавил он, - потому что говорить об этом считаю нехудожественным.
Последние слова А.П-ч подчеркнул; это был как бы ответ на увлечение описывать отвратительные стороны жизни, увлечение, которое тогда понемногу начинало проникать в литературу и о котором шел перед тем разговор.
Я сказал, что больше всего мне нравилась глубоко трогательная история о том, как ночью Липа несла гробик со своим мертвым ребенком. В самом деле, эти страницы даже из чеховских замечательны по своей красоте, чувству, художественности.
- А знаете, - сказал А.П-ч, - вот то, что мальчика Липы обварили кипятком, это не исключительный случай, земские врачи нередко встречают такие случаи. /465/ Впрочем, я решил больше ничего не писать из жизни крестьян.
Когда чеховский "Архиерей" появился в печати, Антон Павлович говорил, что это его старый, ранее написанный рассказ, который он теперь переделал.
Нижесказанное имеет несомненное отношение к рассказу.
В кабинете А.П-ча среди карточек писателей, артистов и, может быть, просто знакомых ему людей есть одна довольно необычная{465}. На ней изображен человек в одежде духовного лица и вместе с ним старушка в темном простом платье.
История этой карточки такова.
Как-то, еще когда жил на даче Иловайской, А.П-ч вернулся из города очень оживленный. Случайно он увидал у фотографа карточку таврического епископа Михаила. Карточка произвела на него впечатление, он купил ее и теперь дома опять рассматривал и показывал ее.
Епископ этот (Михаил Грибановский) незадолго до того умер. Это был один из умнейших архиереев наших, с большим характером. Считается он в духовной среде как бы основателем нового, так называемого ученого монашества. Помнится, в речах при его погребении это было высказано всенародно. Во всяком случае, преосвященный Михаил имел большое влияние на многих, и, по слухам, почитатели пророчили его в патриархи русской церкви. Перед тем как приехать в Крым, он жил в Афинах, был там настоятелем нашей посольской церкви.
Лично А.П-ч его не знал.
Преосвященный Михаил был еще не старый, но жестоко страдавший от чахотки человек. На карточке он был снят вместе со старушкой матерью, верно какой-нибудь сельской матушкой, вдовой дьякона или дьячка, приехавшей к сыну-архиерею из тамбовской глуши.
Лицо его очень умное, одухотворенное, изможденное и с печальным, страдальческим выражением. Он приник головой к старушке, ее лицо было тоже чрезвычайно своей тяжкой скорбью.
Впечатление от карточки было сильное, глядя на них - мать и сына, чувствуешь, как тяжело бывает человеческое горе, и хочется плакать. /466/
Помню, когда Чехов показал карточку Горькому, последний тоже заинтересовался и воскликнул, рассматривая лицо епископа:
- Какой мужчина, какой мужчина!
А.П-ч расспрашивал о преосвященном Михаиле, потом я ему посылал книжку преосвященного "Над евангелием" - думы покойного епископа по поводу некоторых евангельских речей и событий.
Мысль об архиерее, очевидно, стала занимать А.П-ча.
- Вот, - сказал он как-то, - прекрасная тема для рассказа. Архиерей служит утреню в великий четверг. Он болен. Церковь полна народом. Певчие поют. Архиерей читает евангелие страстей. Он проникается тем, что читает, душу охватывает жалость ко Христу, к людям, к самому себе. Он чувствует вдруг, что ему тяжело, что он может скоро умереть, что может умереть сейчас. И это его чувство - звуками ли голоса, общей ли напряженностью чувства, другими ли, невидными и непонятными путями - передается тем, кто с ним служит, потом молящимся, одному, другому, всем. Чувствуя приближение смерти, плачет архиерей, плачет и вся церковь.
И вся церковь вместе с ним проникается ощущением смерти, неотвратимой, уже идущей. Преосвященный Петр (архиерей чеховского рассказа) тоже служил прежде за границей, к нему приезжает мать, вдова сельского дьякона, он читает евангелие страстей. О служении его всенощной под вербное воскресенье говорится так: "И почему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем".