- Мне кажется - победят те, которые сильнее...
- А кто, по-вашему, сильнее? - наперебой спрашивали дамы.
- Те, которые лучше питаются и более образованны...
- Ах, как это остроумно! - воскликнула одна.
- А кого вы больше любите - греков или турок? - спросила другая.
Антон Павлович ласково посмотрел на нее и ответил с кроткой, любезной улыбкой:
- Я люблю - мармелад... а вы - любите?
- Очень! - оживленно воскликнула дама.
- Он такой ароматный! - солидно подтвердила другая.
И все три оживленно заговорили, обнаруживая по вопросу о мармеладе прекрасную эрудицию и тонкое знание предмета. Было очевидно - они очень довольны тем, что не нужно напрягать ума и притворяться серьезно заинтересованными турками и греками, о которых они до этой поры и не думали.
Уходя, они весело пообещали Антону Павловичу:
- Мы пришлем вам мармеладу!
- Вы славно беседовали! - заметил я, когда они ушли.
Антон Павлович тихо рассмеялся и сказал:
- Нужно, чтоб каждый человек говорил своим языком{498}... /499/
Другой раз я застал у него молодого, красивенького товарища прокурора. Он стоял пред Чеховым и, потряхивая кудрявой головой, бойко говорил:
- Рассказом "Злоумышленник" вы, Антон Павлович, ставите предо мной крайне сложный вопрос. Если я признаю в Денисе Григорьеве наличность злой воли, действовавшей сознательно, я должен, без оговорок, упечь Дениса в тюрьму, как этого требуют интересы общества. Но он дикарь, он не сознавал преступности деяния, мне его жалко! Если же я отнесусь к нему как к субъекту, действовавшему без разумения, и поддамся чувству сострадания, чем я гарантирую общество, что Денис вновь не отвинтит гайки на рельсах и не устроит крушения? Вот вопрос! Как же быть?
Он замолчал, откинул корпус назад и уставился в лицо Антону Павловичу испытующим взглядом. Мундирчик на нем был новенький, и пуговицы на груди блестели так же самоуверенно и тупо, как глазки на чистеньком личике юного ревнителя правосудия.
- Если б я был судьей, - серьезно сказал Антон Павлович, - я бы оправдал Дениса...
- На каком основании?
- Я сказал бы ему: "Ты, Денис, еще не дозрел до типа сознательного преступника, ступай - и дозрей!"
Юрист засмеялся, но тотчас же вновь стал торжественно серьезен и продолжал:
- Нет, уважаемый Антон Павлович, - вопрос, поставленный вами, может быть разрешен только в интересах общества, жизнь и собственность которого я призван охранять. Денис - дикарь, да, но он - преступник, вот истина!
- Вам нравится граммофон? - вдруг ласково спросил Антон Павлович.
- О да! Очень! Изумительное изобретение! - живо отозвался юноша.
- А я терпеть не могу граммофонов! - грустно сознался Антон Павлович.
- Почему?
- Да они же говорят и поют, ничего не чувствуя. И все у них карикатурно выходит, мертво... А фотографиею вы не занимаетесь?
Оказалось, что юрист - страстный поклонник /500/ фотографии; он тотчас же с увлечением заговорил о ней, совершенно не интересуясь граммофоном, несмотря на свое сходство с этим "изумительным изобретением", тонко и верно подмеченное Чеховым. Снова я видел, как из мундира выглянул живой и довольно забавный человечек, который пока еще чувствовал себя в жизни, как щенок на охоте.
Проводив юношу, Антон Павлович угрюмо сказал:
- Вот этакие прыщи на... сиденье правосудия - распоряжаются судьбой людей.
И, помолчав, добавил:
- Прокуроры очень любят удить рыбу. Особенно - ершей!
Он обладал искусством всюду находить и оттенять пошлость - искусством, которое доступно только человеку высоких требований к жизни, которое создается лишь горячим желанием видеть людей простыми, красивыми, гармоничными. Пошлость всегда находила в нем жестокого и острого судью.
Кто-то рассказывал при нем, что издатель популярного журнала, человек, постоянно рассуждающий о необходимости любви и милосердия к людям, совершенно неосновательно оскорбил кондуктора на железной дороге и что вообще этот человек крайне грубо обращается с людьми, зависимыми от него.
- Ну, еще бы, - сказал Антон Павлович, хмуро усмехаясь, - ведь он же аристократ, образованный... он же в семинарии учился! Отец его в лаптях ходил, а он носит лаковые ботинки...{500}
И в тоне этих слов было что-то, что сразу сделало "аристократа" ничтожным и смешным.
- Очень талантливый человек! - говорил он об одном журналисте. - Пишет всегда так благородно, гуманно... лимонадно. Жену свою ругает при людях дурой. Комната для прислуги у него сырая, и горничные постоянно наживают ревматизм...
- Вам, Антон Павлович, нравится NN?
- Да... очень. Приятный человек, - покашливая, соглашается Антон Павлович. - Все знает. Читает много. У меня три книги зачитал. Рассеянный он, сегодня /501/ скажет вам, что вы чудесный человек, а завтра кому-нибудь сообщит, что вы у мужа вашей любовницы шелковые носки украли, черные, с синими полосками...
Кто-то при нем жаловался на скуку и тяжесть "серьезных" отделов в толстых журналах.
- А вы не читайте этих статей, - убежденно посоветовал Антон Павлович. - Это же дружеская литература... литература приятелей. Ее сочиняют господа Краснов, Чернов и Белов. Один напишет статью, другой возразит, а третий примиряет противоречия первых. Похоже, как будто они в винт с болваном играют. А зачем все это нужно читателю, - никто из них себя не спрашивает.
Однажды пришла к нему какая-то полная дама, здоровая, красивая, красиво одетая, и начала говорить "под Чехова":
- Скучно жить, Антон Павлович! Все так серо: люди, небо, море, даже цветы кажутся мне серыми. И нет желаний... душа в тоске... Точно какая-то болезнь...
- Это - болезнь! - убежденно сказал Антон Павлович. - Это болезнь. По-латыни она называется morbus* pritvorialis.
______________
* болезнь (лат.).
Дама, к ее счастью, видимо, не знала по-латыни, а может быть, скрыла, что знает.
- Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать землю, говорил он, усмехаясь своей умной усмешкой. - Лошадь работает, все мускулы натянуты, как струны на контрабасе, а тут на крупе садится слепень и щекочет и жужжит. Нужно встряхивать кожей и махать хвостом. О чем он жужжит? Едва ли ему понятно это. Просто - характер у него беспокойный и заявить о себе хочется - мол, тоже на земле живу! Вот видите - могу даже жужжать, обо всем могу жужжать! Я двадцать пять лет читаю критики на мои рассказы, а ни одного ценного указания не помню, ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление, он написал, что я умру в пьяном виде под забором{501}...
В его серых, грустных глазах почти всегда мягко искрилась тонкая насмешка, но порою эти глаза /502/ становились холодны, остры и жестки; в такие минуты его гибкий, задушевный голос звучал тверже, и тогда - мне казалось, что этот скромный, мягкий человек, если он найдет нужным, может встать против враждебной ему силы крепко, твердо и не уступит ей.
Порою же казалось мне, что в его отношении к людям было чувство какой-то безнадежности, близкое к холодному, тихому отчаянию.
- Странное существо - русский человек! - сказал он однажды. - В нем, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в нем остается какой-то серый хлам{502}. Чтобы хорошо жить, по-человечески - надо же работать! Работать с любовью, с верой. А у нас не умеют этого. Архитектор, выстроив два-три приличных дома, садится играть в карты, играет всю жизнь или же торчит за кулисами театра. Доктор, если он имеет практику, перестает следить за наукой, ничего, кроме "Новостей терапии", не читает и в сорок лет серьезно убежден, что все болезни - простудного происхождения. Я не встречал ни одного чиновника, который хоть немножко понимал бы значение своей работы: обыкновенно он сидит в столице или губернском городе, сочиняет бумаги и посылает их в Змиев и Сморгонь для исполнения. А кого эти бумаги лишат свободы движения в Змиеве и Сморгони, - об этом чиновник думает так же мало, как атеист о мучениях ада. Сделав себе имя удачной защитой, адвокат уже перестает заботиться о защите правды, а защищает только право собственности, играет на скачках, ест устриц и изображает собой тонкого знатока всех искусств. Актер, сыгравши сносно две-три роли, уже не учит больше ролей, а надевает цилиндр и думает, что он гений. Вся Россия - страна каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят, пьют, любят спать днем и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них - собачья: бьют их - они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают - они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками...