Дальше: в 1892 году в России был голод. Многие губернии были объявлены "пострадавшими от неурожая" - официальное название голода. Особенно пострадали губернии Нижегородская и Воронежская. У Чехова был приятель в нижегородском земстве. А.П. организовал широкую подписку и в суровую зиму отправился туда{26}. Там он устраивал столовые, кормил крестьян, делал что только мог. Между прочим: голодавшее население или продавало за бесценок скот, который нечем было кормить, или убивало его, тем самым обрекая себя еще на голодный год. Чехов организовал скупку лошадей на местах и прокорм их на общественный счет с тем, чтобы весной раздать безлошадным крестьянам.
Живя в Мелихове, он все время выискивал, что бы сделать для крестьян. Его выбрали в земские гласные серпуховского земства, и он очень серьезно относился к своим обязанностям. Ушел с головой в вопросы народного образования и здравоохранения. Ему обязаны школами Талеж, Новоселки и Мелихово. Он сам наблюдал за стройкой, закупал материалы, делал сметы и чертежи. Принимал \242\ деятельное участие в постройке земской больницы, добился проведения шоссе от Лопасни до Мелихова, строил в деревнях пожарные сараи и пр.
Но своим уездом он своей деятельности не ограничивал. Он, можно сказать, явился основоположником библиотеки в своем родном городе Таганроге. Начал с того, что всю свою большую прекрасную библиотеку, собранную за многие годы, пожертвовал городу, оставив себе только книги для личного пользования. Не удовольствовавшись этим, вошел в контакт с таганрогским городским головою Иордановым и взял на себя постоянное пополнение библиотеки. Скоро она стала одной из лучших в провинции; он отправлял туда целые транспорты книг, как купленных им на свои средства, так и "выпрошенных" у знакомых авторов, издателей и редакторов. По его мысли, стало формироваться при библиотеке нечто вроде справочного бюро, где каждый мог бы найти ответ на все вопросы - начиная от распоряжений правительства и кончая новостями искусства, - широко помогая читателю в любых отраслях знания, истории, медицины и пр. Но тут же он писал Иорданову: "Только никому не говорите о моем участии в делах библиотеки: не люблю, когда треплют мое имя"{27}.
Интересовался он и таганрогским музеем, подавал советы относительно "его устройства и пополнения", а будучи в Париже, специально познакомился с знаменитым скульптором Антокольским, чтобы заказать ему статую Петра I для постановки памятника в Таганроге, и сам выбирал место для этого памятника.
Несмотря на эту кипучую деятельность, он в Мелихове написал многие из самых значительных своих произведений. Тут, например, он написал: "Соседи", "Палата № 6", "Мужики", "Рассказ неизвестного человека", "Бабье царство", "Черный монах", "Володя большой и Володя маленький", "Три года", "Ариадна", "Дом с мезонином", наконец, "Чайка" и пр. и пр.
Писал он, запершись у себя, а наработавшись, выходил в хорошем расположении духа, с обычной шуткой для каждого. О том, что пишет, говорил мало. Так разве скупо поделится названием того рассказа, который пишет в это время, и содержанием в двух словах: "Пишу о докторе, который галлюцинирует..." Или вынет свою записную книжку и прочтет какое-нибудь поразившее его название станции или имя вроде "Розалия Аромат". Какую-нибудь черточку (как у Тригорина: "Гелиотроп, приторный запах, вдовий цвет упомянуть при описании летнего вечера") \243\ или услышанную на пароходе фразу (позже попавшую в "Ариадну"): "Жан, твою птичку укачало..." и прибавит серьезно:
- Вот, кума, когда я выдам вас замуж за Е[жо]ва, вам так надо будет с мужем разговаривать...
Кумой А.П. стал звать меня после того, как мы с ним крестили дочку у его соседа Шаховского. Он при этом уверял меня, что нарочно со мной крестил, а то я непременно заставила бы его жениться на мне. (В то время браки между кумовьями были запрещены.) И объяснял, что нам никак нельзя жениться потому что он писатель, а я писательница, и мы "непременно стали бы грызться".
Он вообще очень дразнил меня, но поддразнивание его было так добродушно, что обижаться на него нельзя было, и я первая от души смеялась, особенно так как знала, что А.П. дразнит только тех, к кому он относится хорошо. Больше меня он дразнил, кажется, только Лику.
Он поставил у себя на камине мой портрет в бальном платье и с веером и на нем написал: "Lisez Schepkin-Coupernic!" ("Читайте Щепкину-Куперник!") в подражание А.И.Урусову, знаменитому адвокату и литературному критику, который так обожал Флобера, что, когда у него попросили для благотворительного сборника автограф - написал по-французски под своим портретом: "Lisez Flaubert!" ("Читайте Флобера!")
Звал меня "великая писательница земли русской", "маститый беллетрист" и т.п. Еще прозвал он меня "Татьяна Е-ва" - по фамилии одного из своих знакомых журналистов, кажется, очень невзрачного на вид (я так никогда его и не видала), и грозил выдать за него замуж.
Один из любимых его рассказов был такой: как он, А.П., будет "директором императорских театров" и будет сидеть, развалясь в креслах "не хуже вашего превосходительства". И вот курьер доложит ему: "Ваше превосходительство, там бабы с пьесами пришли! (вот как у нас бабы с грибами к Маше ходят)".
- Ну, пусти! - И вдруг - входите вы, кума. И прямо мне в пояс. - Кто такая? - "Татьяна Е-ва-с!" - А! Татьяна Е-ва! Старая знакомая! Ну так уж и быть: по старому знакомству приму вашу пьесу.
Как-то раз А.П. затеял писать со мной вдвоем одноактную пьесу и написал мне для нее первый длинный монолог. Пьеса должна была называться "День писательницы". Монолог заключал множество шуток в мой огород и начинался так: \244\
- Я - писательница! Не верите? Посмотрите на эти руки: это руки честной труженицы. Вот - даже чернильное пятно! (У меня всегда было чернильное пятно на третьем пальце - пишущей машинкой я еще не пользовалась...)
Почему-то я запомнила это начало, запомнила, как писательница, изнемогающая от суеты, поклонников и работы, мечтает уехать в деревню: "Чтобы был снег... тишина... вдали собаки лают - и кто-то на гармошке играет - а-ля какой-нибудь Чехов..."
Я не успела дописать свою часть, как эта тетрадка у меня куда-то пропала, а с ней и писанный чеховской рукой монолог. Тогда я даже не пожалела об этом - как-то не думалось, что придет время, когда каждую написанную им строку будут собирать и прятать бережно: а был он просто милый А.П., шутивший со мной так весело...
Помню - раз как-то мы возвращались в усадьбу после долгой прогулки. Нас застиг дождь, и мы пережидали его в пустой риге. Чехов, держа мокрый зонтик, сказал:
- Вот бы надо написать такой водевиль: пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются, сушат зонты, в любви объясняются - потом дождь проходит, солнце - и вдруг он умирает от разрыва сердца!
- Бог с вами! - изумилась я. - Какой же это будет водевиль?
- А зато жизненно. Разве так не бывает? Вот шутим, смеемся - и вдруг хлоп! Конец!
Конечно, он этого "водевиля" не написал.
Самая его жестокая шутка была такова. В Мелихове бродили "по наивному", как его называл Чехов, двору - голуби кофейного цвета с белым, так называемые египетские, и совершенно такой же расцветки кошка. А.П. уверил меня, что эти голуби произошли от скрещения этой кошки с обыкновенным серым голубем.
В то время в гимназии естественной истории не преподавали, и я в ней была совершенный профан. Хотя это и показалось мне странным, но не поверить такому авторитету, как А.П., я не решилась, и, возвратясь в Москву, рассказала кому-то о замечательных чеховских голубях. Легко себе вообразить, какой восторг это вызвало в литературных кругах и как долго я стыдилась своего невежества.
Самыми веселыми часами в Мелихове были трапезы, к которым А.П. выходил всегда в хорошем расположении духа, приветливый и ласковый. Он не выносил на люди ни своих бессонных ночей, ни сосредоточенности творческих \245\ часов. Шутил, смеялся и был радушным хозяином. Звал обедающих "к мутному источнику" - это выражение вошло в обиход и имеет свою историю. Как-то Павел Ег. ездил со мной в воскресенье в церковь; деревенский батюшка говорил крестьянам проповедь, которая очень понравилась ему; вернувшись, он сказал: