Там было много народу. Лейкин встал и заковылял мне навстречу.
Очень вы поздно. А-а! в театре были... А муж ваш на Кавказе? Кажется, вы со всеми знакомы? Потапенко, Аль- бов, Грузинский, Баранцевич...
Рыбьи стоны! 12 — закричала Прасковья Никифо- ровна и захохотала.
Оставался еще один гость, которого не назвали. Он встал с дивана и остался в стороне. Я обернулась к нему.
Блин! — крикнула Прасковья Никифоровна. — Вот это блин и есть.
Мы молча пожали друг другу руки.
Ты, Прасковья Никифоровна... Почему блин? Почему Антон Павлович блин? — недоумевал Николай Александрович.
Все опять заняли свои места.
Вот я говорю, — возобновляя прерванный разговор, заговорил Николай Александрович, обращаясь ко мне, — я ему говорю, — кивнул он на Чехова, — что жалко, что он со мной не посоветовался, когда писал свой последний рассказ. Что ж. Я не говорю. Он написал хорошо, но я бы написал иначе. И было бы еще лучше. Помните у меня — видны из подвального этажа только идущие ноги: прошмы- гали старые калоши... просеменили дамские туфельки, пробежали рваные детские башмаки. Ново. Интересно. Надо уметь сделать рассказ. Я бы сделал иначе.
Антон Павлович улыбнулся.
Ваш подвальный этаж вам чрезвычайно удался, — заметил кто-то из гостей.
И сейчас же образовался целый хор хвалителей. Вспоминали другие рассказы, смеялись, удивлялись юмору. А мне вспомнились слова Нади: «Ты знаешь? Он совсем не думает, что пишет смешное. Он думает, что пишет очень серьезно. Ведь он списывает с натуры, со своих и жениных родственников. Даже с себя. Выходит очень смешно, а ему кажется, что это серьезно. Он сам не замечает смешного, почему он пишет, а не торгует в лавке? Странный талант!»
Скоро позвали ужинать. Было всего очень много: и закусок, и еды, и водки, и вин, но больше всего было шума. Только один хозяин сидел серьезный и как бы подавленный своими заслугами и как литератор, и как думский деятель, и как гостеприимный домовладелец. Он только нахваливал подаваемые блюда и все сравнивал с Москвой.
А такого сига, Антон Павлович, вам в вашей Москве подадут? Нежность, сочность. Не сиг, а сливочное масло. Вы там хвалитесь поросятами. А не угодно ли? Не хуже, я думаю. У Сергея Николаевича я на днях за обедом телятину ел. Я бы его угостил вот этой! Надо самому выбрать, толк надо знать. У меня действительно телятина! А он миллионер.
Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал), не возвышал голоса, но смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал толстым эполетам какого-то военного (а может быть, и не военного) и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим человеком на свете.
Как бы меня женщины любили! Влюблялись бы без числа! Я знаю!
Когда стали вставать из-за стола, он сказал:
Я хочу проводить вас. Согласны?
Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядком вдоль тротуара, и некоторые уже отъезжали с седоками, и, опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне:
Готово, идите.
Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны троту ара, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ротонде, руки у меня были несвободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.
Вот так кавалер! — крикнул Потапенко отъезжая.
Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул
в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы поехали.
Что это он кричал про кавалера? — спросил Чех о в . — Это про меня? Но какой же я кавалер? Я — доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?
Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть как придется.
Не люблю я назидательного тона, — отозвался Антон Павлович. — Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...
Как? Опять про эполеты? Неужели вам не надоело?
Ну вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это оттого, что я не нес ваш шлейф.
Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу.
У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...
В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.
Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?
Нет, на меху. Вот.
Где вы достали такую прелесть?
На фабрике, около Серпухова. Завидно?
Я их надела под ротондой и сказала:
Ничуть. Они мои.
Извозчик уже съезжал с моста.
А куда ехать, барин?
В Эртелев переулок! 13 — крикнула я.
Что? Зачем? На Николаевскую.
Нет, в Эртелев. Я вас провожу, а потом усядусь поудобнее и поеду домой.