Искать лучик света в кромешной тьме, надеясь, что он не погас.
– Чувство, когда ты затаиваешь дыхание, а воздух в лёгких уже кончился, но ты не можешь вдохнуть новую порцию – вдыхать уже нечего. Чувство, когда что-то ужасное нападает на тебя и ты нуждаешься в спасении. Когда ты один и пытаешься позвать на помощь того единственного, кто был рядом. Когда открываешь рот в попытке крикнуть, но не можешь. Когда сил хватает лишь на шёпот – тот самый шёпот, который он не услышит, потому что он слишком далеко. Когда этот шёпот превращается в немой звук – в отсутствие звука. Чувство, когда ты не умеешь плавать, но ныряешь с ним в воду. Когда ты держишься за него, и он держит тебя. Когда вместе вы осиливаете середину тебе неизведанного океана, а он вдруг отпускает твою руку. И ты тонешь. Тонешь. Т-о-н-е-ш-ь. Пытаешься ухватиться, но не можешь. Когда сквозь толщу воды ты видишь, как он уплывает без тебя. Оставляет тебя одну.
Так много домов сгорело, а вместе с ними и людей. Дымящиеся обломки топили недавно выпавший снег, опечаленные люди призраками бродили по опустевшим улицам, полным пепла, крови и трупов, которых становилось всё больше из-за террористических актов. Пожалуй, это было самое грустное Рождество за последние несколько лет: в воздухе ощущалась вся боль погибших и все страдания выживших; из звуков осталась лишь тишина, временами прерываемая взрывами или стрельбой.
Впервые Колдстрейн выглядел таким несчастным: мне было больно смотреть на искореженные родные улицы, на разбитые окна оставшихся домов, на сожжённые деревья и полные сажи и слёз лица редких прохожих. Почти нигде не горел свет, светофоры почти все оказались сломаны, машины ещё реже проезжали по забитым обломками домов дорогам. Безжизненный заброшенный Колдстрейн: много погибло, многие уехали или сидели в тюрьмах, другие теперь жили в единственном безопасном городе под названием Уно. В груди разлилась тёплая надежда: может, Джозеф вместе со своей семьёй ухал туда, потому что никто из них не болел этим неизвестным вирусом? Может, он просто решил начать новую жизнь? И если это так, то я была рада, что он останется живым, даже если ему придётся состариться уже без меня. Самое главное – он будет жить.
Ж-и-т-ь.
– И лучше умереть от реального холода; лучше закрыть глаза и оказаться у настоящего обрыва, упасть и разбиться; лучше в действительности задохнуться; лучше, чтобы кровь стыла от ужаса и не в силах справиться со страхом – провалиться навечно в кому; лучше спрыгнуть с моста в существующее море, сразу в середину, без раздумий, и позволить пучине утащить тебя на дно. Что угодно лучше, лишь бы больше никогда не ощущать этого опустошения, этого одиночества – словно из тебя выпили всё содержимое, как из коробочки с соком. И теперь от твоего существования нет смысла. Теперь ты бесполезен. Теперь ты один. Один.
Мэйт не позвонил мне после эфира, которого впервые не смотрел. Он не пришёл на помощь, не стал шутить или меня успокаивать, не написал сообщение, не заверил меня, что я не одинока. Он как Джозеф – исчез, оставив меня одну. Да, у меня были мои друзья, была Филис, но всё это не заставляло чувствовать себя полноценной, как бы мне ни хотелось, ведь разбитую половину собственного сердца так быстро не заменишь, не вылечишь. А самый лёгкий способ – найти того, кто залечит все раны. Но так ли это легко на самом деле?..
Я сидела в уличном кафе «Дорога в небеса», которое, казалось бы, осталось единственным местом, не тронутым ни болезнью, ни войной, ни болью. Оно до сих пор оставалось для меня самым родным: и этот берег с чайками, и эти опустевшие круглые столы, и эти потускневшие гирлянды с лампочками, и этот запах горячей выпечки и кофе. Но сейчас здесь оказалось так мало людей, что я ощущала себя ещё более одинокой, сидящей в дальнем углу с чашкой глинтвейна в холодных руках с разбитыми костяшками. И как бы Ричелл ни говорила о том, что человека делали одиноким лишь его мысли, я не могла отделаться от ощущения, что совсем скоро останусь полностью одна.
О-д-н-а.
– Тебе не холодно, любимая?
Любимая? Серьёзно? Он назвал тебя любимой после того, как игнорировал тебя больше недели?
Но я не обратила внимания на голос, как и на тёмные ощущения, в последнее время сильно мной овладевшие, и бросилась на шею Джозефа, который появился рядом с моим столиком почти из ниоткуда. Я крепко прижалась к его плечу, тогда как он держал меня за ноги, чтобы я не упала. На его чёрном свитере таяли медленно падающие снежинки, воротник белой рубашки приятно пах шишками и старыми книгами, каштановые кудри приятно ласкали щёку, тепло чужого тела передавалось мне: я и вправду замёрзла, точно в это утро болезнь решила передохнуть и пока меня больше не мучить. Я не могла поверить своему счастью: наконец-то увидела Джозефа, наконец-то оказалась рядом с ним, наконец-то ощутила всю нашу любовь.