Сначала хотела добраться автобусом, но метро затянуло водоворотом подземного сухого тепла. Черт с ними, с пересадками.
Тум! – двери. «Менделеевская». И я вспоминаю о Любочке Менделеевой, и о Блоке, и о реке Пряжке, и о джинсовых ремнях от Пако Рабанна, – и опять о невских берегах.
Бородатый, но лысый мужчина плюхнулся рядом, повернулся в полоборота и уставился на меня в упор.
Глазел беспардонно и долго – как турист на афишный столб «Мулен Руж».
– Что вы на меня так смотрите? Вам нравятся уродины?
– Дура.
– Что, простите?
– Ничего.
И перешел в другой вагон. А как таращился!
Я все еще езжу в метро…
Домой вернулась только к ужину: пустилась в бегство по магазинам.
Когда человек в голодном расположении духа идет за продуктами, он обязательно купит в три раза больше, чем может съесть. Причем каких-нибудь оливок или чипсов. А потом ему неделю не на что жить.
Опять почти нет денег.
Много ли могут заработать начинающая писательница и неизвестный фотограф?
– Гомерически хочется курить.
– Гомер не курил. …Но пил.
Миша завел в записной книжке страницу на букву «э» – «экономия» – и пишет туда, сколько у кого взял в долг.
Покупаю резную деревянную рамочку для Мишиной фотографии, продавщица мне подает, смотрю – с трещиной.
– Боюсь, она треснула, – говорю продавщице.
– Не бойся.
Миша купил еще один объектив.
В субботу мы проснулись поздно, к полудню. Я ворочаюсь, зеваю и тру глаза: пока вся не изваляюсь, не встану. Миша протирает очки.
– Интересно, а в Японии есть евреи? – вдруг говорит он.
– Евреи? В Японии? А почему ты спросил? Неужели у меня так будка опухла?
– Ну ты и скажешь! Мне просто приснился еврейский погром в Токио.
– И чем все закончилось?
– Ты танцевала на площади «Хава Нагилу», и тебе надавали по шее. Не сильно, а так…
Это еще что. Однажды просыпаюсь и вижу Михаила, спящего, с пультом от магнитофона и микрофоном в руке. Интересно…
– Дорогой, а что ты делал сегодня ночью?
– Ждал, пока ты захрапишь. Хотел записать…
– И что, храпела?
– Не знаю. Я, пока ждал, уснул.
Еще покупка: в хозяйственном – пакеты для мусора. Сошью из них платья, и Миша снимет новое портфолио. Новое прекрасное портфолио.
Продавщица подает черный рулончик.
– А дайте лучше вон те, серебристые.
– Какая разница?! – бурчит под нос жрица Гермеса: не понимает моего эстетизма.
– Мне для другой цели.
Не могу же я ей сказать, что через такие не буду просвечивать.
В черной пластмассовой ванночке лежит лист: из его глубины медленно вырисовывается, приобретает знакомые очертания мое лицо. Через мгновение лист ловко поддевается пинцетом, и в лоток закладывается новая порция будущих анфасов и профилей. Все происходит со скоростью выпекания блинов. Свет красный, зловещий. Почему-то вдруг становится жутко.
Миша множит и множит меня. Как штаммы.
Сладковатый фотографический запах по всей квартире; никогда не выветривается. В ванную не зайдешь – вечно сушатся пленки. Языки, свитки, змейки – отовсюду, откуда только можно свисать, – серпантином вьются с бельевых веревок, шуршат еле слышно над головой.
Вот как тут стирать?..
Беру таз и ухожу на кухню.
Когда мы еще не были женаты, Миша спросил:
– А может, ты будешь моей музой?
– А может, ты – моей? – А потом подумала, что муз не выбирают, как и родителей.
В Мише проснулось чувство ответственности. «Я должен кормить семью», – сказал он и устроился осветителем на «Мосфильм» в ночную смену.
Мой муж – воплощенная химия и жизнь. Точнее, химия versus жизнь. Парацельс в век Интернета. Иногда просто слов нет. Мало ему своих фиксажей-реактивов – так нет, сегодня застукала его на кухне: в моей розовой чашке что-то дымилось.
– Что это?
– Это? Сплав Вуда.
– А зачем он тебе?
– Должен плавиться в кипятке.
Я заглянула в чашку. На дне лежали серебристые горошины.
– И что, плавится?
– Смотрю… Пока еще непонятно.
– А как же чашка?
– Отмоется…