Около часа явились сестра Мадлен, Элвин, и ее муж, Блейк Хиггинс. Олтон смешивал коктейли, а Митчелл тем временем, желая помочь, разжигал камин.
Праздничный обед проходил в тумане подливаемых вин и шуточных тостов. После обеда все удалились в библиотеку, где Олтон начал подавать портвейн. Камин едва горел, и Митчелл вышел на улицу, чтобы принести еще дров. К этому времени он чувствовал себя прекрасно. Он поднял глаза на звездное ночное небо, просвечивавшее сквозь ветви белоствольных канадских сосен. Он стоял в середине Нью-Джерси, но окажись это Шварцвальдом, он не удивился бы. Дом казался ему замечательным. Весь большой, светский, хмельной клан Ханна казался замечательным. Вернувшись с дровами, Митчелл услышал музыку. Мадлен сидела за пианино, а Олтон пел. Они исполняли номер под названием «Тиль», любимую в семье вещь. У Олтона был на удивление хороший голос; в Йеле он пел в хоре а капелла. Мадлен немного запаздывала с аккордами, шлепая по клавишам. Очки сползали у нее с носа, когда она читала ноты. Она скинула туфли и жала на педали босыми ногами.
Митчелл пробыл у них все выходные. В последнюю свою ночь в Приттибруке, лежа в комнате для гостей в мансарде, он услышал, как открылась дверь в коридоре и кто-то начал подниматься по лестнице. Тихонько постучавшись, в комнату вошла Мадлен.
На ней была футболка с эмблемой Лоуренсвилля и больше ничего. Ее бедра, оказавшиеся вровень с головой Митчелла, когда она подошла, были полнее вверху, чем он ожидал.
Она села на край кровати.
Когда она спросила, что он читает, Митчеллу пришлось посмотреть на книжку, чтобы вспомнить название. Он сознавал, что лежит совершенно голый под тонкой простыней, и ощущение было изумительное и пугающее. Он чувствовал, что и Мадлен это сознает. Он подумал, что надо ее поцеловать. На миг ему показалось, что Мадлен собирается поцеловать его сама. А потом она не сделала этого, а он был гостем в доме, а внизу спали ее родители, и в этот прекрасный момент Митчелл ощутил, что удача обратилась к нему лицом, что у него куча времени на дальнейшие шаги, — и ничего не сделал. Наконец Мадлен поднялась; вид у нее был какой-то разочарованный. Она спустилась по лестнице и погасила свет.
После ее ухода Митчелл проиграл всю сцену в голове в поисках другой концовки. Боясь, как бы не запачкать постель, он отправился в ванную, по дороге наткнувшись на старую пружинную сетку, которая с грохотом свалилась. Когда все снова стихло, он пошел дальше и добрался до ванной. Там он расстрелял свой боезапас в крохотную раковину, включив кран, чтобы смыть малейший осадок содеянного.
На следующее утро они вернулись поездом в Провиденс, вместе поднялись по Колледж-хиллу, обнялись и расстались. Спустя несколько дней Митчелл зашел в комнату к Мадлен. Ее там не было. На доске для сообщений была записка для нее от некоего Билли: «Показ Тарковского 7:30 Сэйлс. Кто не успел, тот опоздал». Митчелл оставил цитату без подписи, отрывок из «Улисса», из эпизода с Герти Макдауэлл: «Ах! и лопнула римская свеча, и донесся вздох, словно Ах! и в экстазе никто не мог удержаться, Ах! Ах! и оттуда хлынул целый поток золотых нитей».[7]
Прошла неделя, от Мадлен не было никаких известий. Когда он звонил, трубку не брали.
Он снова пошел к ней в общежитие. Ее опять не было. На доске для сообщений кто-то нарисовал стрелку, указывающую на цитату из Джойса, и приписал: «Что за изврат?»
Митчелл стер это и написал: «Мадди, позвони мне. Митчелл». Потом стер это и написал: «Прошу аудиенции. М.».
Вернувшись в свою комнату, он стал рассматривать себя в зеркале. Повернулся боком, пытаясь увидеть себя в профиль. Сделал вид, будто беседует с кем-то на вечеринке, чтобы понять, каков он на самом деле.
Прошла еще неделя, от Мадлен по-прежнему не было известий, и Митчелл перестал звонить и заходить к ней в комнату. Он стал яростно заниматься, просиживал героические часы за украшением сочинений по английскому или переводил развернутые метафоры из Виргилия, где шла речь о виноградниках и женщинах. Когда они с Мадлен наконец столкнулись опять, она была дружелюбна, как всегда. Остаток года они продолжали тесно общаться, ходили вместе на поэтические вечера, иногда обедали в «Рэтти», вдвоем или в компании других. Когда весной к Мадлен приехали родители, она пригласила Митчелла пообедать с ними в «Блюпойнт-грилл». Но в дом в Приттибруке он так больше и не попал, больше не разводил огонь в их камине, не пил джин с тоником на террасе, выходящей в сад. Мало-помалу Митчеллу удалось завести в университете собственную компанию, а Мадлен удалилась в свою. Как-то вечером в октябре, спустя почти год после его поездки в Приттибрук, Митчелл увидел Мадлен, шедшую через кампус в лиловых сумерках. С нею был курчавый блондин по имени Билли Бейнбридж, которого Митчелл помнил по общежитию на первом курсе. Билли занимался гендерными исследованиями и называл себя феминистом. В данный момент рука Билли нежно покоилась в заднем кармане джинсов Мадлен. Ее рука покоилась в заднем кармане его джинсов. Так они и двигались, ухватив в горсть кусочек друг дружки. На лице Мадлен читалась глупость, которой Митчелл прежде не замечал. Это была глупость, свойственная всем нормальным людям. Это была глупость удачливых и красивых, всех, кто добивался своего в жизни и потому ничем не выделялся из массы.