Невыносимо!
Зачем, скажите на милость, посреди всей кутерьмы ему понадобилось влюбиться в проклятую девчонку?
В старом здании было очень тихо. Из двух соседних кабинетиков слышался характерный стрекот пишущих машинок. Сначала вступила машинка Тилли Парсонс: она взрывалась длинными пулеметными очередями, которые перемежались долгими паузами. Ей вторила машинка Моники Стэнтон: продолжительные паузы, редкие удары по клавишам, резкие звоночки, когда она доходила до конца строки. Пауза — и потом решительная точка. Последний удар она производила триумфально, как будто достигала важной цели.
Картрайт посмотрел на разделявшую их белую дверь — она была закрыта. По крайней мере, Монику не заподозришь в лицемерии: она всегда ясно и недвусмысленно выражает свои чувства.
— Она тебя ненавидит, Билл! — смеясь, уверяла его Фрэнсис Флер. — Сама мне говорила. Ради всего святого, что ты с ней сделал в первый раз, когда вы только познакомились? Должно быть, что-то ужасное, если ты понимаешь, о чем я.
— Ничего я не делал!
— Да ладно тебе, Билл! Расскажи тете Фрэнсис. Что ты натворил?
Говард Фиск был почти так же уверен в его недостойном поведении.
— По правде говоря, дружище, — доверительно сообщил ему режиссер, — мне кажется, дело в твоей бороде. Позавчера я спросил, апеллируя к ее женскому мнению, не лучше ли будет, если Дику Коньерсу в батальных сценах отрастить шкиперскую бородку. Но ты, кажется, меня не слушаешь…
— Извини. И что она ответила?
— Она ничего не сказала. Ее просто передернуло. Дрожь пробежала но всему ее телу, как будто она схватила паука.
Значит, так? Как будто она схватила паука!
Сейчас Уильяму Картрайту было так же плохо наедине с собой, как и в обществе Моники Стэнтон. Как и большинство из нас в начале войны, он ощущал беспокойство.
Его упорные попытки попасть в армию не возымели успеха. В глубине души он восхищался спокойствием и хладнокровием правительственных чиновников, которые разыгрывали войну, словно шахматную партию, и вели ее к неизбежному концу; без флагов, без суеты. На службу не брали ни одного лишнего необученного штатского. Он понимал, что для него лучше всего — перестать хлопотать и ждать, пока его призовут.
Но… это легче сказать, чем сделать! Во-вторых, на киностудии «Пайнем» он пребывал в роли смещенного пророка. Ничего зловещего так и не произошло. Сотрудники, как и все англичане, стойко переносили тяготы. Жизнь продолжалась; мистер Хаккетт умел подхлестнуть подчиненных. В часы затемнения, когда на улицах приходилось передвигаться ощупью, люди спотыкались, ругались и шутили. Том Хаккетт придумал для себя костюм, состоящий из куртки со светящимися пуговицами и светящейся шляпы. Из-за своего наряда он стал очень похож на какого-то персонажа из фантастических произведений Г. Дж. Уэллса. Во всяком случае, зрелище было не для слабонервных.
Поскольку стало известно, что скоро бензин будет нормироваться, почти все сотрудники киностудии переселились либо в загородный клуб «Миэфилд», либо сняли коттеджи или квартиры неподалеку. Курт Гагерн, снимая подводную лодку в озере, упал за борт и простудился. Многих служащих помоложе призвали в армию; всем на удивление, один тихий электрик заходил попрощаться в кителе с тремя капитанскими звездочками.
И в эту привычную жизнь, как камень в воду, обрушилась Тилли Парсонс — хихикая, болтая и формулируя собственные законы.
«Самым высокооплачиваемым сценаристом» оказалась низенькая, коренастая, энергичная женщина лет пятидесяти с небольшим. Ее уверенность захватывала окружающих. Хотя у нее всегда был такой вид, будто губы она подкрашивала в темноте и оттого помада всегда частично оказывалась на щеке или подбородке, ее можно было назвать женщиной с шармом. Она вечно толковала о похудении, а в ресторане киностудии «Пайнем» всегда требовала самые немыслимые сочетания блюд.
— Бараньи отбивные с ананасом, — скрипела она, как птица коростель, своим грубым, прокуренным голосом. — Да-да, вот именно! Далмация Дивайн обычно ела то же самое в добрые старые времена, и ничего вкуснее с тех пор не придумали. За две недели она похудела на тринадцать килограммов, с шестидесяти шести до пятидесяти трех, представляете? Я намерена последовать ее примеру. Видите ли, я всегда худею, когда работаю.
И она действительно работала.
Вначале она прочитала сценарий «Шпионов на море» и впала в транс. Затем она сообщила мистеру Хаккетту — к его удовольствию, — что сценарий ужасен, но она думает, что сумеет его выправить. Несмотря на молитвы и проклятия Говарда Фиска и Уильяма Картрайта, ей был дан зеленый свет.
Тилли Парсонс засучила рукава и принялась за работу. Она правила сценарий, попутно выпивая литры кофе и выкуривая массу сигарет «Честерфилд», отчего воздух в ее кабинете становился сизым от дыма. Но, несмотря на ум и обаяние, иногда только добродушие спасало ее от расправы. Дело в том, что Тилли Парсонс была патологически неграмотна. У нее образовалась привычка неожиданно вламываться в кабинет к соседям и в ту же секунду спрашивать, как пишется то или иное слово. От ее милой привычки Уильям Картрайт всякий раз подпрыгивал чуть ли не до потолка.
— Тилли, ради всего святого, почему бы не взять словарь? Или тебе лень листать страницы?
— Извини, Билл. Ты занят?
— Да.
— Я больше так не буду. Так как надо писать — «преувеличенный» или «приувеличенный»?
Потом она сдвигала его бумаги в сторону, усаживалась на край стола и болтала до тех пор, пока ее не выпроваживали насильно.
Нельзя отрицать, что она многому научила Монику Стэнтон. Упрямая и последовательная Тилли прониклась к Монике симпатией. Картрайту, который сам был усердным и добросовестным работником, пришлось признать: Тилли известны все тонкости и приемы их скучной профессии. А Моника…
В двух соседних кабинетах за закрытыми дверями стучали и звенели машинки. Картрайт понимал: надо опустить светомаскировочные шторы — или прекращать работу и идти домой. Однако он был так озадачен и подавлен, что ни на что не находил в себе сил. Мы все бываем в подобном настроении. Моника…
Слушая стрекот ее пишущей машинки, он представлял ее себе во плоти. Вот она склонилась над столом, выпятив пухленькую верхнюю губку. Широко расставленные глаза устремлены на лист бумаги в каретке; из-за сигареты в углу рта вид у нее умудренный и искушенный, кроме тех случаев, когда дым попадает ей в глаза; она нетерпеливо постукивает по полу носком туфли; и она по многу раз перепечатывает одно и то же. Когда он впервые увидел ее, то сразу понял, что она ему нравится. Через час после знакомства им овладело тревожное чувство, что он в нее влюбляется. За сорок восемь часов…
Плохо! Он чувствовал себя школьником. Сердце сильно колотилось в груди; и нервы реагировали как-то странно…
Белая дверь распахнулась с грохотом, слышным на другом конце здания.
— Билл! — заскрипела Тилли Парсонс. — Как надо писать: «преувеличенный» или «приувеличенный»?
Тилли вломилась к нему из коридора, чтобы не отвлекать Монику. Помада опять размазалась по щекам. На левой руке, сжимавшей дверную ручку, она носила крупное золотое обручальное кольцо; в Штатах у нее был муж, которого никто никогда не видел, однако многим бы показались циничными ее взгляды на брак.
— Привет, привет! — хриплым, прокуренным голосом воскликнула Тилли и улыбнулась. — Что, напугала я тебя?
Картрайт с трудом поборол волну раздражения.
— Нет.
— Уверен, дорогой?
— Да. Но ты постепенно доведешь меня до психушки. На той неделе я уже говорил тебе, что надо писать «преувеличенный». Если только великие умы за этот срок не исправили правописание, оно таким и осталось.
Тилли рассмеялась — грубовато, но не без обаяния.
— Так и думала, что ты это скажешь… Занят?
— Нет.
Тилли хитро посмотрела на него; на ее скуластом лице играла полуулыбка. Потом она направилась к его письменному столу. Осторожно смахнув страницы рукописи на пол, она взгромоздилась на стол, порылась в кармане и извлекла оттуда сигарету.