— Не возражаешь, если я у тебя посижу?
— Сиди.
— Хочешь «Честерфилд»?
— Нет, спасибо. Вот моя отрава. — Билл понял, что в его настроении нужны героические меры. Пробежав взглядом по ряду трубок, он выбрал пенковую в виде черепа, бережно погладил ее и набил табаком.
— Увы, бедный Йорик, — заявила Тилли, наблюдавшая за его действиями. — То есть… что за вид для воспаленных глаз!
— Тилли, это очень красивая трубка. Кстати… тебе бы понравилось, если бы тебя поцеловал бородатый мужчина?
— Это что, предложение? — заинтересовалась Тилли, закуривая сигарету и не дожидаясь, пока он чиркнет для нее спичкой.
— Не совсем. То есть… ты, конечно, свет моей жизни…
— Чепуха! — решительно возразила Тилли. Однако тон ее был немного другой, чем обычно, когда они пикировались. Она говорила серьезно и даже немного рассеянно. С тех пор как она вошла, Картрайт чувствовал: ее что-то гнетет и мучает. Она с силой ударила себя по ляжке; в сумерках светил огонек ее сигареты. — В чем дело, милый? — спросила она другим тоном. — Похмелье замучало?
— Да.
Тилли склонилась вперед. На лице ее появилось такое таинственное выражение, что Картрайт инстинктивно оглянулся — убедиться, что их не подслушивают. Она подняла брови и посмотрела на него в упор. Потом воровато показала на дверь, ведущую в кабинет Моники.
— Неужели?..
— Да.
Тилли задумалась. Лицо сделалось еще загадочнее, еще таинственнее. Спрыгнув со стола, она на цыпочках подошла к закрытой двери в кабинет Моники и прислушалась. Яростный шквал ударов по клавишам, видимо, удовлетворил Тилли. Так же на цыпочках она прошла назад, склонилась над Биллом и воззрилась ему в лицо. Ее манеры обезоруживали. Когда речь шла о пустяках, она говорила своим обычным, хрипловатым голосом; если разговор заходил о чем-то важном, она немедленно понижала голос до шепота, сопровождая свои высказывания выразительными гримасами.
— Слушай, — сказала она. — Ты ведь у нас из этих, из образованных?
— Если хочешь, можешь и так называть.
— А деньги у тебя есть?
— Вроде бы есть. Дела идут неплохо.
— И ты в нее влюблен? — Голос Тилли сделался едва слышным, шелестящим; она показала рукой в сторону двери. — В самом деле влюбился по уши? Без дураков?
— По уши и без дураков.
— По-моему, ты не прикидываешься, — заявила Тилли, продолжая разглядывать его. — Боже, как я ненавижу врунов и обманщиков! — В ее голосе звучала истинная страсть. — По-моему, у тебя все хорошо. И вот что я тебе скажу. Без сомнения, девочка тоже в тебя влюблена.
Свет почти погас; выразительная гримаса на лице Тилли была почти неразличима. Очевидно заметив его недоверчивость, которая ввергла Картрайта в ступор, Тилли подняла руку, как будто приносила присягу, и в заключение перекрестилась.
— Но…
— Ш-ш-ш! — предостерегла его Тилли.
— Да, но…
— Уж кому и знать, как не мне! — почти прошипела Тилли. — Живу я в одном доме с ней, верно? Ее комната рядом с моей, так? Я вижусь с ней весь день и полночи, так?
— Да, но…
— Ш-ш-ш!
Заговорщица из Тилли была бы никудышная. Она прижала палец к губам и показала на дверь. За дверью и правда воцарилась подозрительная тишина; как будто кто-то их подслушивал. Поэтому Тилли продолжала громко, весело и беззаботно:
— Ты не собираешься опустить шторы? Позор тебе, Билл! Ну-ка, будь умницей и опусти светомаскировку. Что подумают инспекторы ПВО?
Он послушно подошел к ближнему, открытому, окну. В тот момент его меньше всего заботило недовольство дежурных из ПВО.
Низкий берег озера располагался всего метрах в шести от окон. В сумерках озеро переливалось молочно-белым светом, контрастируя с силуэтами облетевших деревьев. Последние отблески солнечного света коснулись дальнего края озера и высветили две мужские фигуры, стоявшие на ближнем берегу. Они тихо разговаривали.
Один был низенький толстяк с сигарой, второй — высокий молодой человек в очках, с подчеркнуто аристократическим выговором.
— Слушайте-ка, — говорил толстяк, — я насчет той последней массовой сцены в конце битвы при Ватерлоо…
— Да, мистер Ааронсон?
— Эпизод, — уточнил толстяк, — где герцог Веллингтон умирает в миг победы…
— Но герцог Веллингтон не умирает в миг победы, мистер Ааронсон!
— Не умирает?
— Нет, мистер Ааронсон. Битва при Ватерлоо состоялась в 1815 году. Герцог же Веллингтон умер только в 1852-м.
Наступило продолжительное молчание; толстяк потирал лоб.
— А, ей-богу, вы правы. Абсолютно, совершенно правы! Теперь и я припоминаю. Я перепутал его с другим парнем. Ну, вы знаете. С тем, в треуголке, что любил скакать не на фланге, а впереди.
— Вы имеете в виду лорда Нельсона, мистер Ааронсон?
— Точно. Нельсона. Ведь он-то умер в миг победы, да?
— Да, мистер Ааронсон.
— Так я и думал. В таком случае придется снимать другую картину.
— Да, мистер Ааронсон.
— Но я изобрел кое-что получше. Держитесь, старина! Вот, слушайте-ка. Он не умирает. Но все думают — понимаете, думают! — что он сейчас отбросит коньки, понимаете? Он лежит на раскладушке, а зрители уверены, что он сейчас возьмет и сыграет в ящик. А потом (вот в чем будет вся соль, понимаете?) американский врач спасает ему жизнь.
— Но, мистер Ааронсон…
— Я все время думаю о нашей картине. Слишком она английская, вот в чем с ней трудность. А нам нужно иметь в виду и среднего американского зрителя из типичных городков, таких как Ошкош и Пеория.
— Правильно ли я вас понял, мистер Ааронсон? Вы хотите, чтобы жизнь герцогу Веллингтону спас американский врач родом из Ошкоша или Пеории?
— Нет, нет, нет! Вы совсем меня не поняли. Вот как все будет. Герцогиня Ричмондская…
Хотя Уильям Картрайт обычно получал удовольствие от подобных разговоров, на сей раз он не обратил внимания на беседу мистера Ааронсона и очкастого молодого человека. Глубоко затянувшись из трубки в форме черепа, он закрыл окно. Опустил светомаскировочный занавес из тонкого черного сатина. Дополнительно требовалось задернуть обычные, плотные шторы, что Картрайт и сделал. Так же он поступил и со вторым окном. Потом вернулся к своему письменному столу и включил свет.
Тилли предстала перед ним во всей своей красе: коренастая, пухленькая красотка с волосами, явно обесцвеченными перекисью. Несмотря на то что Картрайт подметил в ее глазах нечто неопределенное — беспокойство или волнение, — ему показалось, огромный груз свалился с плеч его коллеги.
— Да не стой ты, как каменный, Билл! — заявила Тилли, глубоко затянувшись. — Неужели ты ни о чем не догадывался? Факты говорят сами за себя!
— Факты, — возразил Картрайт, — в которых я не убежден. Откуда ты знаешь? Она тебе что-нибудь говорила?
— Ш-ш-ш! Нет! Она бы меня убила, узнай она, что я признаюсь тебе в ее чувствах. Но поверь мне, она в тебя влюблена! То есть… если не считать тех моментов, когда она получает письма из дому. Тогда она пытается убедить себя в том, что ненавидит тебя до глубины души.
— Почему? Ее родственники настроены против меня?
— Нет. В том-то и закавыка: они на твоей стороне. Ты ведь с ними знаком, да?
Картрайт удивленно посмотрел на свою собеседницу:
— Насколько мне известно, я в глаза не видел ни одного ее родственника.
— Должно быть, вы встречались где-нибудь в гостях. Ее папаша — священник; уж он бы не стал лгать, верно? — Тилли вздохнула и нахмурилась. — Как бы там ни было, желаю тебе счастья. Моника — славная девочка. Я таких называю «новенькая»: сладкий голосок, большие глаза и трогательная нерешительность во всем. Будь я мужчиной, я бы в нее влюбилась.
Картрайт сел, зажав трубку между зубами. Он поставил локти на стол и взъерошил волосы на висках. Собственно говоря (в философическом смысле слова), он был просто смущен; в подобных случаях практичные тетушки настоятельно рекомендуют крепкий мясной бульон. В другое время он бы сам изумился своей откровенности.