В Москве на Тверской открыли «военную панораму»: люди по очереди прижимались лицом к увеличительному стеклу, разглядывали яркие картины, изображавшие победу при Синопе, переправу русских войск через Дунай. Но в толпе распускали нелепый слух, будто француз опять подходит к Бородину. Уличные шарманки и трактирные органы играли песенку про англичанина, который разорил лодку-«лайбу» бедного финляндца. В смешной песенке был свой — несмешной — смысл: английские военные корабли заходили в Балтийское море, появлялись под Кронштадтом.
В душном зале трактира, заглушая гул голосов, ревет музыкальная машина — орган. Стоят на некрашеных столах четырехугольные штофы. Толкаются между пьющими инвалиды. Пустые рукава. Глухо стучат деревяшки по некрашеному полу. Мужики наливают инвалиду стаканчик. Инвалид плачет, уронив голову на стойку.
27 августа русская армия оставила Севастополь.
Молчаливые войска вою ночь уходили из города по наведенному через рейд плавучему мосту. Разыгрался ветер. Мост качало, его захлестывали волны. Под тяжестью повозок и орудий дощатые звенья моста, положенные на осмоленные бочки, внезапно погружались в море. Солдаты и матросы шли молча, не замечая, что промокли, что продрогли под порывистым северным ветром. Ленивое мерцание багровых углей, облако пепла, едкий синий дым… Костром угасал Севастополь. Триста сорок дней героической обороны остались за плечами. А впереди?.. В те дни не было, наверно, человека в России, который не думал напряженно: а что же впереди?..
Мужики с темными потными лицами о чем-то упрямо толкуют, нагнувшись друг к другу. Они замолкают, когда мимо проходит Афанасьев, с его пытливым носом и зоркими глазами. Афанасьев и так знает, о чем они говорят. «Воля, воля…» — по всем деревням только один разговор.
В Воронежской губернии (Афанасьевы оттуда родом) нынешним летом читали по церквам воззвание священного синода, призывающее на брань за родную землю и веру. Прошел слух, что все ратники после службы получат волю. Собирались крестьяне, разоренные поборами, шесть дней в неделю работавшие на помещика, и шли в Воронеж — записываться в ополчение. На подступах к городу крестьян встретил губернатор, приказал возвращаться по деревням: «Надо будет, сам позову». Разошлись, стали ждать, когда надо будет. Прошел новый слух: бары да чиновники скрывают царскую бумагу про службу и про волю. В селе Масловке крестьяне отказались выходить на работы. Власти взялись за розги; но крестьяне говорили: лучше в Сибирь, чем так жить. Явился из Воронежа губернатор с солдатами, скомандовал: «В атаку!» Солдаты кинулись на безоружную толпу, били людей прикладами по голове, по лицу. Осталось на деревенской улице одиннадцать убитых, шестьдесят раненых. Но после состоялся еще военный суд: тех, кто уцелел под прикладами, прогнали сквозь строй.
Про события в Воронежской губернии Афанасьев подробно рассказал в дневнике. Он очень интересовался всем, что касалось положения крестьян. Афанасьев написал, что в Масловке правительство розгами, палками и ружьями унимало любовь к отечеству и жажду свободы.
Афанасьев вел дневник на листках почтовой бумаги с вытисненной в левом верхнем углу картинкой — маленьким паровозом. В народе паровоз называли «машиной». Железная дорога — «чугунка» — соединила Москву и Петербург в 1851 году. В декабре того же года Афанасьев отправился поездом в столицу. Событие немалое. В письмах родным он рассказывал: «На возвратном пути в Москву поезд наш остановился да простоял на месте, не двигаясь, часов восемнадцать. Целые сутки мы потеряли и были без еды, перемерзли все страшно, ругнули все управление, да и стоило. Что за неурядица: то дров не хватает, то вода вся, и надо накладывать снегу и дожидаться, пока он растает…»
Маленький паровоз вытиснен на почтовой бумаге: три колеса к высокая труба. Из трубы валит клубами дым, его словно относит встречным ветром, но спицы у колес изображены неподвижными. «Машина» стоит.
…Крутятся на одном месте ярмарочные карусели; деревянные коняги слились в сплошную серую полосу.
Афанасьев поворачивает домой. Ярмарка, конечно, не получилась. Деревни разорены; хлеб вздорожал, а шерсть дешева. С «бабьей ярмарки» расстроенное хозяйство не залатаешь.
Неудавшаяся ярмарка, разоренные деревни, избиение в Масловке, падение Севастополя и «машина» под парами, которая не может стронуться с места, — все скручивалось в нечто единое, чего ждали и о чем говорили: «эмансипация», «изменение внутреннего устройства» или яснее: «отмена крепостной зависимости».