Гонения на всех Долгоруких и Голицыных…
Князь Кантемир, пересмешник несчастный, почитай, под домашним арестом…
Цесаревна Елизавета, как заброшенная девка, где-то на чухонской окраине обретается…
Под него, под Феофана, подбираются. Оды? Крепка ли плотина… Вдруг как размоет?
Истинно взмолишься: «Прочь уступай, прочь, печальная ночь!»
Под таким впечатлением не решился архиепископ Феофан своих хохлацких отроков прямиком сдать на государев двор. Куда им! Как курят передавят. Маленько помирволил, да и похитрил, самодержавному Бирону:
— Светлейший герцог! По велению государыни прибыли с Украйны ребятки певчие, но в рассуждение забот наших о государыне — стоит ли ее беспокоить такой малостью? К ручке я допущен был, но тревожить ум государыни не посмел. Правильно ли я поступил?
Курляндскому герцогу льстило вежливое и покорное обращение российского первосвященника. Он даже привстал с кресел, опираясь на озолоченную трость и разминая свое холеное, тоже сплошь вызолоченное тело.
— Ладно, Феофан.
— Так в полном ли исполнении повеление государыни?..
— Сказано: ладно! Ты свободен, Феофан.
Лютеранину можно и не обращать внимания на православные чины. И на том спасибо — отпустил грехи первосвященнику…
Феофан Прокопович певчих хохлачей при своем амвоне удержал для начала. Но ведь и у него было неспокойно. Поскольку о прибытии было доложено, а прямо ко двору не затребовано, чтоб там потешить, он всех ребяток в соседнюю церковь сдал. Придворной считалась, хотя была беднее бедных. Лютеране туда не ходили, вклады не делали. Единственное — звание. Да и отговорка, в случае чего. При дворе, мол… Ах, времена хитромудрые!
Вот и жили они теперь всем скопом, всем чубатым гуртом. Да и бородатым, если об Алешке Розуме говорить. Бородка у него уже заметно прибавилась, но прибавилось ли разумения?
Над ними глаз да глаз нужен, потому и сам в ту соседнюю церковь часто захаживал, досмотр чинил. Истинно — пастырь. Не без кнута к тому же. Петь под управлением немца-регента — пели, но и драться — дрались, тут уж без всякой управы. Не велик Петербург, и сейчас все строится, а местных недорослей как чирьяков назрело. Положим, и чирьяки от здешней болотной сырости выскакивали величиной с дулю, но дули-то совали певунам под носишки и побольше. Ох, прости, Господи, да помилуй их, несмышленых!
Пока от чухонки, где общий кошт[3] держали, добегут по морозу до Пресвятой Богородицы — пару-тройку дулей обязательно принесут. Как ни защищает их прозванный дядько Алешка Розум. Сам иногда с синяком заявится, и начинаются разборы:
— А все ты ж, Богдано!
— Хтось? Я тильки един глаз посветил. Пусть не обзывает хохлом-мазницей…
— А другий?
— То ж дядька Олексий!
— Шо было робить? — хоть и постарше, но ввязался в общую сумятицу Алексей. — Скильки раз говорено им: коль мы пийдем, ховайтесь…
Оказавшийся в церкви архиепископ Феофан, главный наставник, не стерпел, вышел из темного бокового придела:
— Всем ховаться? Может, и мне? Может, и герцогу светлейшему? Он мне из-за вас знатную нотацию учинил! Мало работных чад, мало боярских недорослей — теперь и за кадетов взялись? А того под хохлацкими дурными чубами нетути: это ж отроки служилые, в скором времени офицеры государевы. Кто Алексашку Сумарокова тузил? Кафтан казенный даже разодрал! Об одном рукаве Алексашка-то приходил жалиться. Где другой рукав? Где, я вопрошаю?..
Но чем гневливее выговаривал незлой опекун, тем веселее чубы тряслись. Особенно у Алешки-то. Наконец прорвалось:
— Отче милостивый! Мы думали, як лучше…
— Рукав на улице не покинули…
— Ды, вось ён!..
Верно, по-за иконой у Илии пошарили — и рукав кадетский вытащили. Нечего было дальше и допрос чинить: раздосадованный наставник рукав выхватил — и по роже, по роже ухмыляющейся!
— Ну, Алешка! Быть мне битым тростиной герцогской… До тебя он не снизойдет, а Феофану в самый раз. Вместо певунов — гайдамаков в Петербург привез! Так светлейший герцог и скажет, так и отдубасит старого Феофана!
Услышал в ответ, чего и слышать не следовало бы:
— А ежли наперекор тростинке дубинка царя Великого из земли встане? Шептались вчера кадетики…
Феофан Прокопович обе длани запрещающе вскинул:
— Окстись! Окстись! Молчи-и!..
Убегая в спасительный боковой придел, где у него был небольшой кабинетик, с ужасом думал: «Вот и сюда ропот дошел… Дубинка Петрова! Да видывали хоть они ее?!»