Но дальше-то что? Деньги!
Пройдоха Батурин был достаточно умен, чтоб понимать: денег так вот сразу, нахрапом, от великого князя не получишь. А сообщникам надо пыль в глаза пустить.
Изворотливость завзятого игрока и помогла. Он сыскал некоего суконщика Кенжина и внушил ему, что послан самим великим князем. Подговаривай, брат, своих же фабричных к бунту. Ничего, будет грабеж против тебя же — окупится. Великий князь тороват на руку. Надо же содержать наших людей. Для начала, заимообразно, — 5000 рублей, всего лишь пять тысяч. Сторицей вернутся. Денег надо дать и фабричным.
Подпоручику Тыртову без тени сомнения говорил:
— Фабричных уже собрано с тридцать тысяч. С ними ночью нагрянем на дворец, государыню и весь двор заарестуем, а Разумовского публично убьем. Есть у меня именной указ великого князя, чтоб убить Разумовского.
Гренадерам Худышкину и Кетову и того хлеще:
— Вот мы хотим короновать его императорское высочество, будьте к тому склонны и объявите своим: которые тоже будут к тому склонны, тех его высочество пожалует капитанскими рангами и будут на капитанском жалованье, как теперь лейб-кампания.
Все прикладывались к образу и клялись, что если кто попадется, чтоб остальных не выдавал. Все равно ведь выручат.
Но — деньги. Опять деньги!
Всем скопом отправились к другому купцу, Ефиму Лукину. Беглый подпоручик назвался обер-кабинет-курьером. Прислан-де от великого князя с приказанием: взять у него, верного купца Лукина, 5000 рублей. Вернутся сторицей.
Но Лукин отвечал, что великого князя в глаза не видывал, а не видя его — как давать деньги?
Батурин написал великому князю записку латинскими буквами, — чтоб по почерку в случае чего не сыскали, — где хвалился, что у него наготове пятьдесят тысяч верных людей.
Суконщик Кенжин уже начал подговаривать своих людей к бунту. Недовольны были и другие фабричные, которым хозяева не выплачивали задельных денег.
Все предусмотрел, все обмозговал игрок Батурин… упустил самую малость: самого великого князя. При всей безалаберности он не был настолько подл, чтоб губить свою тетку, которая вызвала его из небытия, из крохотного, нищего немецкого княжества.
Пожалуй, он долго и не раздумывал, когда решил открыться Алексею Разумовскому.
А дальше — уже заботы Тайной канцелярии.
Ее неусыпными заботами — от кнута до дыбы, от дыбы опять к охлаждающему кнуту — все клявшиеся на образе быстренько во всем признались и повинились. А потому и головы на плечах сохранили. Худышкина и Кетова сослали в крепостную работу в Регервик. Тыртова — в Сибирь, на вечное житье. Ну а Батурина — в Шлиссельбург, куда же более.
Знали ли они о том, что Елизавета при восшествии на престол перед образом Спаса поклялась никогда не прибегать к смертной казни?..
VI
Алексей Разумовский за двадцать с лишним лет привык ничему не удивляться.
Но все же — было чему!
Елизавета в одно прекрасное — впрочем, хмурое осеннее, — утро решила:
— Граф Алексей… Алешенька? Будешь ли ты сопровождать меня?
— Ваше императорское величество… Лизанька? — в тон ей ответил. — Надо ли спрашивать?
— Верно, не надо, — повинилась она. — У тебя карета в исправности?
— Как всегда, господынюшка. Прикажешь заложить?
— Попрошу, Алексеюшка. Всего лишь прошу… Без блеску и шуму!
А какой шум? Слуги у него были вышколены. Мигни левым глазом, правым — сразу поймут, что надо. Разве граф должен просить, приказывать? Без того каждое движение графского мизинца понимают. Карета как ждала — подкатила. Не парадная, с хрустальными стеклами — глухая, старая, давно заброшенная. Однако хорошо смазанная, с крепкими, железными осями. Чего лучше, если графу желательно без лишнего блеску прокатиться?
— На Шлиссельбург, Алешенька.
Этому он мог все ж удивиться, но удивление сдержал.
— На шлиссельбургскую дорогу, — открыв переднее оконце, крикнул кучерам с меньшей определенностью.
На козлах было трое, хотя с четверней и один мог справиться. Но недавний случай с Батуриным многому научил. За каретой скакало всего пятеро конногвардейцев, да и тех, догадывался он, Елизавета прикажет отпустить. Иначе к чему такая скрытность?
Так и вышло.