Нет, только след в след за Маврой Егоровной. Мимо сидящего в полутемном коридоре, заплаканного Ивана Ивановича.
— Что, брат, и тебя вытурили?
Иван знал, что Разумовский говорит это без злости, скорее с добрым смешком.
— Вытурили, Алексей Григорьевич. Я уж не знаю, как быть? По делам университета надо бы в Москву съездить, еще куда… Но ведь истерики не оберешься. Ну, жизнь!
— Ничего, Иван Иванович, сам ты ее выбрал, вот и терпи. Однако я поспрошаю государыню, чего она тебя обижает… хо-хо нам, дуракам набитым!
Так со смешком и в спальню вошел, оборудованную на эту ночь в комнатенке одной из горничных.
Места мало, воздуха еще меньше. Да натоплено до невозможности. Накурено какими-то восточными палочками, ну и ладаном, конечно. Вслед за громоздкой кроватью по комнатам дворца таскали и киот с низовыми свечами.
— Вот так и живет императрица, — приподнявшись на локте, попробовала пошутить она. — И то ругаю этого треклятого Растрелли… Растрелли? Расстрелянный он, что ли? Иль на расстрел-то напрашивается! Ну, говорю: когда же новый Зимний дворец будет? А он: «Воля ваша, но нужны деньги». Везде — деньги!
— Да, государыня… позволите?
Она вытянула из-под собольего одеяла ручку.
— Шутник ты, право, Алешенька. С каких пор стал спрашиваться?
На это нечего было отвечать. Разве одно: с тех самых…
Но, разумеется, не сказал. Ее же собственное слово повторил:
— Деньги, да… Иду я вчера по дворцу — у одних дверей новенький гренадер стоит. Красиво стоит, каланча! А как ружье-то кинет на «ефрейторский караул»! Ну, протянул я ему золотой. Он левой рукой подхватил, ведь в правой-то ружье, зажал в лапище своей, а как разжал — там сплющенный окатыш. Смеюсь. Новый протягиваю — та же история. Он-то, стервец, не смеется: на карауле, полная строгость в лице. Так и не смог его рассмешить. Вы ведь знаете, во внутреннем кармане всегда ношу при себе деньги. Так вот, все он у меня переплющил! Может, его на монетный двор определить? Пусть давит золотишко для армии.
— Да, золотишко… — опять села, хоть и в лежачем положении, на свою мысль Елизавета. — Где золотишко-то брать? По совету Петра Шувалова уменьшили вес медных денег, а золото-то не уменьшить. По заморским купцам идет. Но этот… не расстрелянный!.. Потребовал на отделку Зимнего дворца чуть ли не с два миллиона! Слыхано ли дело. У нас война идет… Я приказала Сенату дать сто тысяч, чтоб он хоть мои-то покои отделал… нет, и эти деньги на армию ухнули!
— Моя государыня…
— …уж и не господыня?
Что делать, он был впечатлителен. Она утерла ему глаза концом собольего одеяла.
— Да, господынюшка. Я рад, что ты пребываешь в радости. Чего мне более?
— И я рада… что ты прощаешь мне, Алешенька, мои старческие утехи…
— Что за помыслы — о старости! Стыдись, господынюшка. Да к тому ж ты что-то хотела мне сказать?
Елизавета задумалась. А думать ей в последнее время совсем не хотелось. Лицо болезненно, некрасиво сморщилось.
— Ах, Алешенька, я завтра издам Указ о запрещении быстрой езды. И не больше тройки. Лошади для армии нужны.
— Но как же мне-то быть со своим вороным шестериком? — в деланном испуге вскричал Алексей.
— А ты располовинь его, друг мой. Как раз две тройки русские и выйдут.
— И то дело: одну я подарю Ивану. То-то наперегонки мы покатаемся!
— Шалун, ах шалун! — щелкнула ему Елизавета пальцем по носу. — Иди уж, катайся. Никак, светает? Ма-авра! Где ты, окаянница?
Мавра Егоровна явилась быстро, утираясь сдернутым с головы платком и в оправдание говоря:
— Жарко чтой-то.
От нее пахло вином…
Дня через четыре он зашел попрощаться и на всякий случай спросил:
— Поскольку я, моя господынюшка, собираюсь в Гостилицы, так не изволите ли и вы?
— Нет, нет, Алешенька, — не дала она договорить, чтобы не впасть в согласие. — Поостерегусь я после болезней-то. Заодно хоть и делами позанимаюсь. Поезжай ты один. Как-нибудь уж потом. По снежку да в теплых санках. Чего в такую погоду? — глянула она в окно, закутанное низко спустившимися балтийскими тучами. — Ты сам-то не передумал?