Всю эту ораву по списку кормили. Провиант шел от большого двора, а потому составлялась строгая опись — кому что выдавать. Пажу — порция вина. Стоящему у варки кофе — только пиво. Фрейлинам — сладости на вес, будь то изюм или засахаренные марципаны.
Алексею Розуму, по прозвищу Черкес, сразу определили: вино и пиво. Он зачислен был в штат музыкантов-бандуристов, поскольку не на клиросе же — чистой воды певчих не было. Скучновато, говорили, если без музыки. Ну, музыка — так музыка. Обязанностей его все прибавлялось: стал одновременно и камердинером цесаревны. Не шутка! Помочь обуться, ну, при случае, и разуться. Фрейлины и даже горничные, они только хохотать да за дверями с преображенцами возиться горазды. Разве застегнуть поясок, тем паче зашнуровать башмачок — эти дурехи сумеют?
Только мешают в таком важном деле. Рассердившись, Елизавета покрикивала:
— Зовите! Черкеса! Расселись у ног, а толку?..
Черкес ли, камердинер ли — немедля являлся. Будто за дверями стоял. К башмачку склонялся, уж ниже некуда.
Ах, бородища отросла… ногу щекочет! Сбрить? Да ведь жалко.
— Жалко… Ваше… Высочество…
— Как же звать-то меня теперь?.. Бороды не сбривай, пока не прикажу… Но каждый день при мне? Высочество да высочество! Сама в ум не возьму, — надоедает ведь…
— Как прикажете, господыня.
— Господыня?..
— Так на Украйне к знатной даме обращаются.
— Ай, ведь и верно! Господом для тебя дана. Так и зови. Славно! Меня не унижает, тебя не тяготит. Называй!
— Слушаюсь, моя господыня.
— Твоя?..
— А чья же?
Вот простое дело, а задуматься пришлось. Настасья по старой дружбе, а может, и по ревности проходу не дает, кажинный день выпытывает: «Ну как, сладок ли?» — «Да уж получше твоих марципанов», — отвечать приходится сердито, хотя Настя сама же и приносит эти марципаны вдобавок к скупым казенным.
Сладок ли?..
Она сердится на себя, а заодно и на камердинера, который слишком уж долго трясет бородой чернущей. Шлепает его по рукам:
— Однако ногу-то не вечно же мять!
— Ножка-то прилипчивая…
— Прилипла? Уж тогда и не знаю, как ее из твоих лап выдирать!
— Как прикажете, господыня.
— Дурак! Тут не приказывают, тут жела-ают!..
Она и сама к башмаку всем ликом склонилась, так что светло-золотистые локоны с плеч на голову камердинеру упали. По вздрогнувшему чубу можно было заметить: растерялся бедняга, не знает, как быть… Да еще при горничных, которые поминутно хлопают дверями. Елизавета сама кончила эту пытку:
— Да не сейчас… Ты свободен, Алексей.
— А як жа други чоботок? — От растерянности по-хохлацки забормотал.
Она пнула ему в грудь незашнурованным башмаком:
— В другой раз. Сгинь с глаз моих.
Как ветром вымело незадачливого камердинера.
Елизавета слягнула ненавистный башмачок и позвала:
— Груня-яша!..
Долго не было Груняши, за дверями преображенцы жеребцами ржали. Пришлось пустить туда ножной скамеечкой:
— Опять шашни?
— Опять, матушка, — влетела покаянно растрепанная Груняша. Отходчивая душа — Елизавета расхохоталась:
— Зови опять Черкеса. Кто будет второй башмак зашнуровывать?
Груняша обратно улетела.
В дверях чуть ее не сшиб Черкес. Обиды как не бывало.
— Пошнуруемся, господыня?
— Шнуруй, шнуруй, чего уж там…
Золотистые волосы опять на чуб ему упали. Смоль да золото — разве не диво?..
VI
Алексей Розум хоть и был прописан общим списком в штате «музицирования и песнопения», но и тут был особо поставлен. Настасья Михайловна на правах подруги и наперсницы раз послушала всю ораву, другой разок повздыхала под звуки бандур, а потом и порешила:
— Нашего Черкеса давай отдельно послушаем. А то шуму больно много. Один-то он душевнее, так, Лизанька?
Елизавета потупилась, но ответила утвердительно:
— Так, Настасьюшка, все так. Давай потешимся и наедине.
В главную горницу приказано было подать венгерского из своего — не казенного — запаса, а также пива, из нового, недавно присланного по штату бочонка. Не скрыла этой трудности Елизавета.
— Насрать, — изящно так выразилась Настасья. — Прикажи остальное разбавить квасом, вот и вся недостача. Выжрут и так за милую душу.
— Ох Настюша ты, Настюша!.. — вспыхнула было Елизавета при намеке о своем зависимом, бедном положении.
— Да, Настюша, ты Настюша — отворяй-ко ворота! Иль не знаешь? И мой-то пострадает, да ништо. Пробздится.